Им не хотелось быть грубыми с молодым господином. Они сбились в кучку и глядели на Барака, предоставляя первому рабу справиться с ним.

— Пусти! — с трудом выговорил Барак. — Ты меня задушишь.

Сзади раздался спокойный голос Магарсана.

— Попроси молодого господина не отказать в любезности подняться в комнату отца — он желает говорить с ним.

Раб, державший Барака, отпустил его, а сам упал на пол, издавая стоны и моля о прощении за то, что осмелился совершить насилие над господином. Барак, как в тумане, переступил через него и протиснулся мимо остальных рабов. Ему было больно дышать. Магарсан со смиренной настойчивостью взял его за руку и повел к главной лестнице. Постучавшись в дверь спальни и услышав хриплый приказ войти, Барак встал возле отцовской постели и взглянул в красное, взбешенное лицо, которое его больше не страшило.

— Что все это значит? — заорал Озмилк. — Ты пытаешься подкупить привратника и хочешь улизнуть через задний вход, как трусливый вор? Так-то ты платишь мне за доброту? Какой отец стал бы терпеть такое поведение сына? А я даже не упрекнул тебя. Напротив, хотел выгодно женить тебя и собирался передать в твои руки важные дела. Я думал, мне удалось пробудить все лучшее, что есть в твоей душе. Но нет. Единственная твоя благодарность — попытка обмануть меня… Ты слышишь? Я этого не потерплю!

— Да, слышу, — ответил Барак отнюдь не кротко.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Барак помолчал, затем сказал упрямо:

— Я хочу выйти из дому.

Озмилка до того потрясло столь наглое неповиновение, что он лишился дара речи. Когда он снова заговорил, его голос звучал глухо:

— Выйти из дому, да? Пойти к той шлюхе, да? Да кто ты такой, чтобы бунтовать против меня? — Он свирепо засмеялся. — Я тебя в бараний рог согну. Послушай! — Он сел в постели. Лампада бросала мерцающий свет на его поросшую седеющими волосами грудь; этот свет вспыхивал злобной усмешкой на причудливой глянцевитой маске, висевшей над изголовьем кровати. — Если бы ты повиновался мне, я оставил бы все как было. Но теперь я покажу тебе всю полноту моей власти. Я взыщу все до последнего шекеля, до последней капли крови. Ты слышишь?

— Да, я слышу, — сказал Барак невнятно. Озмилк решил, что он наконец испугался.

— Послушай. Я уничтожу эту твою девку. Ее дом будет сожжен дотла. Она будет публично опозорена. В темную ночь ее лицо будет изуродовано. Слышишь?

Барак прислушивался к отзвукам этого голоса, полного торжествующей ярости, и они замирали в его душе. Казалось, он впервые увидел подлинное лицо мира.

— Нет, ты этого не сделаешь, — сказал он тихо. — Конечно, не сделаешь. Ты ее не знаешь…

Озмилк презрительно рассмеялся.

— Я могу это сделать и сделаю. Думаешь, теперь новое правосудие вершится в Кар-Хадаште, с тех пор как этот демагог Ганнибал взял верх? Нет, даже в государстве Ганнибала есть возможности для богатого человека справиться с потаскухой. Скажу тебе больше. Дни Ганнибала сочтены. — Он поднял руку с растопыренными пальцами. — Я могу по пальцам сосчитать оставшиеся у него дни. Только благодаря этой демагогии и греховному разрыву старинных уз стало возможно то, что дети смеют быть непочтительными и нечестивыми, как посмел ты. Я сокрушу Ганнибала, и в день его крушения у этой твоей твари будут вырваны глаза. Ты слышишь?

Барак приблизился к кровати, склонив голову.

— Отец, — произнес он. Затем медленно поднял голову и посмотрел отцу прямо в глаза. Он вытянул руку с мольбой. Он молил о том, чтобы мир вокруг него не разлетелся вдребезги, чтобы он не видел, как все, что он считал достойным почитания, выставляется в качестве прикрытия алчности, ненависти и кровожадности. Но Озмилк подумал, что сын пошел на попятный. Он разразился грубым довольным смехом, от которого тряслись его живот и голова. Барак подошел совсем близко. И вдруг лицо отца стало для него невыносимо. В нем поднялся страстный протест. Вытянув руку, будто умоляя подтвердить, что в мире существуют порядочность и доброта, он вдруг ударил отца по лицу.

Мгновение он стоял пораженный ужасом. Им овладело усвоенное с детства благоговение перед отцовской властью. Казалось, на него слепо давит гигантская рука, повергая ниц, требуя, чтобы он ползал по полу, моля о прощении. И все же он был рад. Он знал, что этот удар рассек его жизнь надвое, и был рад.

Озмилк пришел в себя от потрясения. Он закричал, зовя Магарсана, и тот сразу появился в дверях.

— Созови рабов! — взревел Озмилк, обратив полные бешенства глаза на Барака. — Да будет проклята рука, поднявшаяся на отца! Ты отрекся от своего наследства. Ты отверг мое благословение. Я отлучаю тебя от моего рода и имущества. Я призываю священных предков преследовать тебя смертью и разорением, голодом и чумой. Пусть будет проклята рука, ударившая отца!

Барак содрогнулся от этих слов, но не потерял мужества. Ему хотелось сказать, что у отца тоже есть обязанности, что отец первый порвал родственные узы и потому возражавший ему сын уже не был виноват и его не постигнут месть и проклятье. Но он не мог говорить. Его силы иссякли, и он был способен только на упорное молчание. Ничто не сломит этого упорства. Он не опустил глаз.

— Запереть его наверху, в его комнате! — крикнул Озмилк вошедшим рабам. — Не прячьтесь там друг за друга! Приказываю обращаться с ним как можно грубее. Если он убежит, вы будете распяты, слышите?

Рабы слышали достаточно ясно. Они схватили Барака. Он не сопротивлялся, когда ему завели руки за спину. Он спокойно и упрямо смотрел на Озмилка.

Если приложить ухо к щели в двери, можно было слышать дыхание рабов. Единственное окошко в комнате было слишком мало, чтобы он мог пролезть в него. Подойдя к углублению в стене, Барак снял два плаща и связал их концы вместе. Он встал на столик и перебросил один конец через перекладину под потолком. Затем связал свободные концы. Без особого труда он поднялся по плащам вверх и залез на перекладину. Комната находилась в боковой части дома, и потолок шел здесь наклонно. Барак начал ковырять штукатурку, досадуя, что не захватил с собой для этого какой-нибудь острый предмет. К счастью, внизу стояла кровать, и куски штукатурки неслышно падали на нее. За дверью заговорили рабы, и Барак перестал работать, пока их голоса не удалились. Вскоре в потолке образовалась дыра, он мог просунуть туда руку и нащупать рейки. Теперь он осмелел, содрал несколько больших кусков штукатурки и осторожно сбросил их на кровать. С рейками было труднее. Он боялся, что, когда начнет их ломать, шум привлечет внимание стороживших его рабов.

Но выбора не было. Он уже очистил от штукатурки довольно большую площадь потолка. С другой стороны реек уже можно было прощупать цилиндрические черепицы кровли, которая спускалась к плоской крыше террасы. Он сообразил, что если даже будет срывать рейки и черепицы, не боясь шума, то успеет выбраться, прежде чем его схватят. Подтянув вверх плащи и обернув их вокруг перекладины, чтобы рабы не могли ими воспользоваться, Барак сделал глубокий вдох и стал яростно сдирать рейки. Он услышал голоса рабов и звук открываемой двери и кинул вниз оторванные рейки. Рабы громко орали. Кто-то крикнул: «Я сбегаю за лестницей!» Собрав все силы, Барак выбил две черепицы, и они покатились по крыше. Затем еще две. Протиснув в дыру плечи, он вдохнул благословенную ночную прохладу, словно впитывал в себя завоеванную свободу. Он сунул в дыру руку и вылез наружу. Через минуту, исцарапанный, в изодранной одежде, он катился вниз по крыше. Больно стукнулся пятками о водосточный желоб. Раздался треск, но желоб выдержал, а если бы не выдержал, Барак покатился бы на тонкую кровлю летней террасы. Он быстро перебрался на левую сторону крыши. Рабы уже выбегали на двор, нельзя было терять времени. Обхватив обеими руками конец желоба, Барак повис на нем и прыгнул.

Падение вызвало у него тошноту. Ему показалось, что он проваливается в бесконечную темную пустоту. Вдруг он ударился о землю. Вначале он подумал, что покалечился. Но после того, как прошел первый приступ боли, он понял, что цел, может двигать ногами, и мир перестал качаться. Он повернулся и побежал вверх по дороге.