— Все же я пьян, — повторил моряк с настойчивостью, доказывавшей, что он говорит правду.

— Какое это имеет значение?

— Ах, да… Какое это имеет значение? — спросил он, прислонясь спиной к стене. — Почему твои волосы такие золотистые? Ты знаешь, что они золотистые далее при луне? Кто ты?

— Меня зовут Дельфион.

Он нетерпеливо махнул рукой:

— Не все ли равно, как тебя зовут? Повторяю, я пьян…

— Мне некуда сейчас идти. Возьми меня к себе.

— Там есть кровать, — сказал он. — Да, там есть кровать. Разумеется, говоря по правде, там есть кровать.

Он взглянул на небо, затем повернулся к ней и взял ее под руку.

— Мы оба эллины. Скитальцы. Ты почти такая же высокая ростом, как я. А ты знаешь город Корону у Мессенского залива? Я оттуда. Прости меня, если я говорю бессвязно и не то, что надо. Это моя первая прогулка в полночь с богиней. Ее милостивое обращение, ее стан, ее платье, словно огненная дымка, тепло струится и мерцает… Как это говорится в стихах? Золотой месяц мерцает на ее груди… Нет, это все-таки не ты…

Когда я думаю о Короне, я вижу бело-зеленый блеск моря и старого бога из смоковницы с жиденькой бородкой. Мудрый и добрый, он смотрит на море… Не называй мне своего имени, я сам хочу его вспомнить… Уже десять лет я не был на родине, и все же я часто видел ее отблеск, когда плавал по заливу в Левктры[72]. А сейчас мне кажется, что отчий дом здесь, за углом.

Дельфион пыталась разобраться в своих чувствах. Ей казалось, что она на грани самого важного решения своей жизни; а страх все продолжал замедлять его принятие. Хотелось не сопротивляться, не думать, поддаться силам, которые, она чувствовала, притягивают ее к этому человеку, и в то же время сохранить возможность возвращения к старой жизни как надежному убежищу на случай, если ее постигнет разочарование. Но другая часть, ее существа взывала к перемене, к полному обновлению. И тогда первый голос отвечал: «Ты просто зачарована могучим телом и зовом родины. Не доверяй этому чувству — оно через день или ночь, через неделю или месяц оставит тебя подавленной и опустошенной. Ты погибнешь, сломленная, потерянная и всеми презираемая».

Поглощенная тем, что происходило у нее в душе, Дельфион не смотрела, куда они идут; едва ли она даже слышала бессвязные, ласковые слова человека, державшего ее под руку. Он остановился перед высоким домом, свирепо крикнул что-то мужчине, вышедшему, покачиваясь, из тени открытой двери, и потянул Дельфион внутрь — по коридору и вверх по скрипучим ступеням. Он на ощупь считал двери, пока не дошел до седьмой, и открыл ее.

В комнате было темно, лишь полоса лунного света пробивалась сквозь задернутые оконные занавески. Он подошел к окну и сорвал занавеску. «Лунного света для любви и радости!» — рассмеялся он. Комнату теперь заливали бледные лунные лучи. В ней были только кровать, стул и вешалка.

— Вот кровать!

Он снял с вешалки толстый плащ и бросил его на пол перед дверью.

— Ложе для кентавра! — Он коротко расхохотался, но сразу овладел собой, ударяя лишь кулаками по груди от полноты чувств. — В такую ночь веришь в Геракла… и в Елену, скользящую по неровной дороге судьбы и умиротворяющую даже злых стариков…

Он стоял и глядел, как она раздевается и ложится в постель.

— Здесь есть место и для тебя.

— Я спал на более жестком ложе, чем этот пол, — ответил он и лег на пол, не раздеваясь. Некоторое время она тихо лежала на спине, стараясь обдумать свое положение, уверенная, что не уснет. Рядом слышалось его глубокое, ровное дыхание. Вскоре и она уснула крепким сном без сновидений.

Утром она проснулась и увидела над собою его глаза. Он стоял у кровати. Несколько мгновений они спокойно и пристально вглядывались друг в друга, и воспоминание о прошедшей ночи хлынуло между ними мягким и ясным потоком. Казалось, прошли годы — так глубоко ушли корни их близости; цветы колебались и трепетали на ветвях их сливающихся мыслей. Хотя он до сих пор даже не ласкал ее и не произнес ни слова любви, она чувствовала, что безраздельно принадлежит ему, как и он принадлежит ей.

Кто-то свистел в коридоре; где-то поблизости варили овсяную кашу. Все было хорошо. Те, кто когда-либо знал полное счастье, приобщились его тайны и уже не могут быть побеждены. Я не могу теперь умереть, — подумала Дельфион, — и ей хотелось жить, хотелось, как никогда раньше.

Его суровое смуглое лицо осветилось мягкой улыбкой. Через его левый висок шел шрам, ночью она этого не заметила. Она раскрыла объятия, он наклонился и поцеловал ее. Некоторое время они лежали неподвижно. Ей приятно было чувствовать рядом с собой тяжесть его отдыхающего тела.

— Ты мне мил, — сказала она, откидывая локон с его лба.

— Ты тоже мне мила! — Он встал и ласково отвел ее руки. — Но не мила эта комната.

— Какую же ты хотел бы комнату?

Он раздумывал минуту.

— Дня два назад я был на озере. Я хотел бы взять тебя в один из домиков там на берегу, в нескольких милях к западу от города. Такой домик можно снять. Ты можешь поехать со мной?

— На сколько?

— На неделю. Потом я возвращаюсь в Элладу.

— Да, могу.

Он весь бурлил от избытка жизненных сил; его тело как будто дрожало от нашедшей выход энергии. Дельфион показалось, что он стал выше, сильнее и мускулистее. Его лицо похорошело от наплыва чувств. Он нагнулся, поднял ее высоко над головой, словно принося в жертву богам любви и радости, и опустил на пол. Она стояла обнаженная, он не сводил с нее глаз. Он коснулся ее рта, ее груди, ее колен, затем отступил назад.

— Оденься, — сказал он прерывающимся от нежности голосом. — Уедем на озеро, только там я осмелюсь обнять тебя.

Она хотела отправиться сразу же. Ей ненавистны были мысли о доме, о девушках и вообще о всех делах, связанных с ее хозяйством. Но нельзя было бросить все на произвол судьбы. Надо заставить себя вернуться туда.

— Я встречусь с тобой в полдень у храма Деметры, — сказала Дельфион.

Он взял ее за плечи и глубоко заглянул в глаза, проверяя ее. После этого он успокоился. Он знал, что она придет. Отстранив ее немного от себя, он прижался лицом к ее лицу. Его суровый и страстный поцелуй заставил ее дрогнуть, задохнуться от полного счастья.

Вернувшись домой, Дельфион сразу созвала своих девушек, сказала им, что уезжает на неделю к друзьям, и назначила Пардалиску и Клеобулу ведать всеми делами по дому. Заодно она решила собрать несколько платьев и туалетных принадлежностей, чтобы взять с собой, и поднялась в свою комнату. Вскоре к ней зашел Хармид.

— Я слышал от девушек, что мы лишимся тебя на неделю или больше?

— Да, — ответила Дельфион, продолжая укладываться.

— Как печально для нас! Но я рад, что захватил тебя. Можно мне сказать тебе несколько слов наедине?

— Конечно!

Дельфион кивнула помогавшей ей девушке. Та вышла, и Хармид плотно прикрыл за нею дверь.

— Когда человека постиг такой удар, какой обрушился на меня, такое жестокое открытие подлости и полной развращенности мира, — сказал он, снова впадая в роль нищего старика, — он более не считает себя вправе рисковать. Самое тяжелое в моих переживаниях то, что они лишили меня веры в собратьев, заставили мыслить на языке этого чудовищного извратителя всех ценностей — золота…

Собрав все свое терпение, Дельфион ждала, когда он доберется до сути дела, и продолжала укладывать вещи.