- Три недели! Да две идем вот...
- Идем к черту в лапы, - проворчал дядя Житков.
- Чего ты там, старый черт, ворчишь? Народ смущаешь! К какому черту в лапы? Почему ты такое произносишь?
- На праздник, что ли, идем? - огрызнулся Житков.
- Не на праздник, а как должны исполнять присягу!.. Ты что, когда присягал, говорил? "Не щадя живота!.." А! Старый дурак! Ты смотри у меня!
- Что ж я сказал, Василь Карпыч? Нешто не иду! Помирать, так помирать... все одно...
- То-то! Поговори еще!
Житков молчит; лицо его становится еще мрачнее. Да и всем вообще не до разговоров: идти было слишком тяжело. Ноги скользят, и люди часто падают в липкую грязь. Крепкая ругань раздается по батальону. Один Федоров не вешает носа и без устали рассказывает мне историю за историей о Петербурге и деревне.
Однако всему бывает конец. Однажды, проснувшись утром на бивуаке около деревни, где была назначена дневка, я увидел голубое небо, белые мазанки и виноградники, ярко залитые утренним солнцем, услышал повеселевшие живые голоса. Все уже встали, обсушились и отдыхали от тяжелого полуторанедельного похода под дождем без палаток. Во время дневки привезли и их. Солдаты тотчас же принялись натягивать их и, устроив все как следует, забив колышки и натянув полотнища, почти все улеглись под тень.
- От дождя не помогли, от солнышка сберегут.
- Да, чтобы личико у барина не почернело, - пошутил Федоров, лукаво подмигивая в мою сторону.
II
В нашей роте было всего два офицера: ротный командир - капитан Заикин и субалтерн-офицер - прапорщик Стебельков. Ротный был человек средних лет, толстенький и добрый; Стебельков - юноша, только что выпущенный из училища. Жили они дружно; капитан приголубил прапорщика, поил и кормил его, а во время дождей даже прикрывал под своим единственным гуттаперчевым плащом. Когда роздали палатки, наши офицеры поместились вместе, а так как офицерские палатки были просторны, то капитан решил поселить с собою и меня.
Утомленный бессонною ночью (накануне наша рота была назначена к обозу, и мы всю ночь вытаскивали его из рытвин и даже вывозили при помощи "Дубинушки" из разлившейся речки), я крепко уснул после обеда. Денщик ротного командира разбудил меня, осторожно трогая за плечо.
- Барин Иванов! Барин Иванов! - шептал он, как будто не хотел разбудить меня, а, напротив, всеми силами старался не нарушить моего сна.
- Что вам?
- Ротный требуют. - И видя, что я надеваю портупею со штыком, прибавил: - Они сказали: веди в чем есть.
В палатке Заикина собралась целая компания. Кроме хозяев, было еще два офицера: полковой адъютант и командир стрелковой роты Венцель. В 1877 году батальон состоял не из четырех, как теперь, а из пяти рот; на походе стрелковая рота шла сзади, так что наша рота своими последними рядами соприкасалась с ее первыми. Мне приходилось идти почти между стрелками, и я уже несколько раз слышал от них самые дурные отзывы о штабс-капитане Венцеле. Все четверо сидели вокруг ящика, заменявшего стол и занятого самоваром, посудою и бутылкою, и пили чай.
- Господин Иванов! Пожалуйте, пожалуйте! - закричал капитан. - Никита! Чашку, кружку, стакан, что там у тебя есть! Подвинься, Венцель; пусть он присаживается.
Венцель встал и весьма любезно поклонился. Это был сухощавый, небольшого роста молодой человек, бледный и нервный.
"Какие у него беспокойные глаза и какие тонкие губы!" - пришло мне тогда в голову.
Адъютант, не вставая, протянул мне руку.
- Лукин, - коротко отрекомендовался он.
Мне было неловко. Офицеры молчали; Венцель прихлебывал чай с ромом; адъютант пыхтел коротенькой трубкой; прапорщик Стебельков, кивнув мне головою, продолжал читать растрепанный том какого-то переводного романа, совершившего в его чемодане поход из России за Дунай и вернувшегося впоследствии в еще более растрепанном виде в Россию. Хозяин налил большую глиняную кружку чаю и влил в него огромную порцию рому.
- Нате-ка, господин студент! Вы на меня не сердитесь: я человек простой. Да и все мы здесь, знаете, люди простые. А вы человек образованный; значит, должны нас извинить. Так, что ли?
И он своею огромною рукою схватил мою руку сверху, как хищная птица хватает добычу, и несколько раз потряс ее в воздухе, нежно смотря на меня выпученными и округлившимися маленькими глазами.
- Вы студент? - спросил Венцель.
- Да, бывший, господин капитан.
Он улыбнулся и поднял на меня свой беспокойный взор. Мне вспомнились солдатские рассказы, но в ту минуту я усомнился в их правдивости.
- Зачем это "господин капитан"? Здесь, в палатке, вы свой между своими. Здесь вы просто интеллигентный человек между такими же, - тихо сказал он.
- Интеллигентный, это верно! - закричал Заикин: - студент! Люблю студентов, хоть они и бунтовщики. Сам был бы студентом, если бы не судьба.
- Какая ж такая у тебя особенная судьба, Иван Платоныч? - спросил адъютант.
- Да приготовиться никак не мог. Ну, математика еще туда-сюда, а уж насчет другого чего - не идет, да что хочешь. Словесность эта... Правописание... Так и в юнкерском училище писать не научился. Ей-богу!
- Знаете, господин студент, - сказал адъютант между двумя огромными выпущенными им клубами дыма, - как Иван Платоныч в слове "еще" четыре ошибки делает?
- Ну, ну, не ври, тетенька! - Заикин отмахнулся рукой.
- Право, не вру. "И", "эс", "ша", "о" - как это вам покажется?
И адъютант громко расхохотался.
- Дери глотку. Сам тоже... еще адъютант! "Стол" через ять пишет.
Адъютант совсем залился; прапорщик Стебельков, только что хлебнувший чаю, прыснул им на свой роман и потушил одну из двух свечей, освещавших палатку; я тоже не мог удержаться от смеха. Иван Платоныч, более всех довольный своей остротой, гремел раскатами басистого хохота. Один Венцель не смеялся.
- Так словесность, Иван Платоныч? - по-прежнему тихо спросил он.
- Словесность, словесность... Ну, и прочее. Знаете, как некто географию прошел до "экватора", а историю до "эры". Да нет! Это все ерунда, не в том дело. А просто деньжонки водились, ну и прожигал жизнь. Ведь я, Иванов... позвольте имя и отчество?..
- Владимир Михайлыч.
- Владимир Михайлыч! Ладно... Ведь я беспутная голова был смолоду. Чего только не выкидывал! Ну, знаете, как в песне поется: "жил я, мальчик, веселился и имел свой капитал; капиталу, мальчик, я решился и в неволю жить попал". Поступил юнкером в сей славный, хотя глубоко армейский полк; послали в училище, кончил с грехом пополам, да вот и тяну лямку второй десяток лет. Теперь вот на турку прем. Выпьемте, господа, натурального. Стоит ли его чаем портить? Выпьем, господа "пушечное мясо".
- Chair a canon, - перевел Венцель.
- Пускай шер а канон, пускай по-французски. Капитан у нас умный, Владимир Михайлыч: языки знает и разные немецкие стишки наизусть долбит. Слушайте, юноша! Я вас затем позвал, чтобы предложить вам перебраться ко мне в палатку. Там ведь вам вшестером с солдатами тесно и скверно. Насекомые. Все-таки у нас лучше...
- Благодарю вас, только позвольте отказаться.
- Это отчего? Вздор! Никита! Тащи его ранец! Вы в которой палатке?
- Вторая с правой стороны. Только все-таки позвольте мне остаться там. Мне ведь с солдатами больше бывать приходится. Лучше уж совсем с ними.
Капитан внимательно посмотрел на меня, как будто бы хотел прочитать мои мысли. Подумав, он сказал:
- Вы что же, в дружбе с ними состоять хотите?
- Да, если это будет возможно.
- Верно. Не перебирайтесь. Уважаю.
И он сгреб своей ручищей мою руку и начал трясти ее в воздухе.
Немного времени спустя я распрощался с офицерами и вышел из палатки. Вечерело; люди одевались в шинели, приготовляясь к зоре. Роты выстроились на линейках, так что каждый батальон образовал замкнутый квадрат, внутри которого были палатки и ружья в козлах. В тот же день, благодаря дневке, собралась вся наша дивизия. Барабаны пробили зорю, откуда-то издалека послышались слова команды:
