Даже имя Дрого заставляло меня вспомнить о смерти.

— Нет, владыка. У меня послание от Татикия.

— Он хочет узнать, что я сделал с зерном? — предположил епископ.

Он слегка наклонился вперед, наблюдая за моей реакцией. Я встретился с ним взглядом. Хотя глаза у него были добрыми и теплыми, словно полированный дуб, их острый взор проник в самую глубь моей души. Несмотря на белую сутану и красную скуфью плечистый и рослый Адемар не был похож на епископа: лицо его было напряженным, как натянутая на щит кожа, а плечи больше подходили для меча, чем для посоха. Он был старше меня примерно на двадцать лет. Прожитые годы оставили неизгладимый отпечаток, однако в нем и поныне чувствовалась такая сила, что мне не хотелось бы встретиться с ним на поле боя.

— Татикий хотел знать, почему до него не дошли посланные императором восемьдесят бушелей зерна.

— Он обращается не к тому человеку, — усмехнулся епископ. — Попади зерно ко мне, я бы сразу отправил его Татикию. Могу только предположить, что кто-то из людей графа Раймунда неправильно пересчитал груз и забрал зерно по ошибке.

— Но ведь из-за этой ошибки мы будем голодать! — воскликнул я, отказываясь принимать это фальшивое объяснение.

— Голодаете не одни вы, голодает весь лагерь. Если Татикий сможет умерить свой аппетит и простит эту несправедливость, я постараюсь возместить ему убыток после получения следующей партии продовольствия.

Я кивнул. Мы оба понимали, что франки только рады лишить византийцев провианта, мы же в лучшем случае можем разве что заявить им протест. Когда франки проходили через Константинополь, император использовал контроль над продовольствием, чтобы сделать их более послушными; теперь ситуация обернулась против нас.

— Есть какие-нибудь новости насчет Дрого? — спросил епископ.

Он произнес это как бы невзначай, однако не пытался скрыть своего интереса.

— Никаких, — отрезал я. — То же самое относится и к Рено. Похоже, Боэмунд потерял интерес к этому делу. Но даже если это и не так, я не желаю больше служить ему.

— Страшное злодеяние его племянника мне известно. Если бы я мог ему помешать!

Адемар горестно развел руками, как будто выпуская птицу.

— В этой армии творится много злодеяний, которым ты не можешь помешать! — Воспоминание о Танкреде заставило меня забыть и об осторожности, и о почтении к сану собеседника. — Одни убивают пленников, другие крадут зерно, а ты бессилен против этого, хотя и выступаешь от имени Бога! Почему же папский легат обладает в Божьем воинстве столь малым влиянием?

Адемар не повел и бровью.

— Чем ярче свет, тем глубже тени. Порою зло, страшное зло, порождается благой причиной.

— Что ты называешь благой причиной? Осаду, за время которой мы потеряли не одну тысячу воинов?

— Я говорю единственно о спасении души и о мире. — Адемар вновь наклонился вперед и нахмурил брови. — Да, да, ты не ослышался, именно о мире. В течение всей моей — да и твоей — жизни дарованный нам Богом мир, который должно хранить всем христианам, был для них не более чем мечтой. Норманны против греков, франки против германцев, отец против сына и император против короля — честолюбие и алчность превратили соседей в непримиримых врагов. Герцоги становятся королями, а графы — князьями, но какой ценой? Правитель может присоединить к своим владениям новую землю, но это будет пустыня, ибо народ и плоды ее будут уничтожены войной. И потому голод и мор, ненависть и отчаяние и прочие порождения Дьявола умножаются день ото дня, а вера и благочестие слабеют. — Он горестно прикрыл глаза и погрузился в созерцание внутренних образов. — Ты ведь и сам видел наших преисполненных гордыни и зависти военачальников, Деметрий. Умиротворить их может только одна сила — сила, переданная Господом Папе. Я служил этой силе всю свою жизнь. Ныне мы являемся свидетелями ее упадка.

Слова епископа были прочувствованными, гибкими и твердыми, словно сталь, однако даже его талант проповедника не мог скрыть их внутренней противоречивости.

— Вы хотите установить мир при помощи военной силы? — спросил я. — Воистину сказано: «Не мир пришел Я принести, но меч».

Адемар покачал головой.

— Тебе неведомы наши цели. Со времен Папы Григория церковь боролась словом и делом, стараясь подчинить правителей земли своей власти, дабы, покорившись ей, они прекратили бы раздоры. Моему господину Папе Урбану наконец удалось собрать под знаменем креста все христианские народы. Они прокладывают дорогу в Иерусалим, душам же их предстоит пройти еще более тернистый путь к миру и братству во Христе. Впервые в истории земные правители согласились подчиниться велениям церкви.

— Последовали бы они за тобой, если бы не стремились к войнам и завоеваниям?

Позже я удивлялся тому, что дерзнул так резко и открыто говорить с человеком столь высокого положения, но в тот момент его прозелитизм вызвал с моей стороны равный отпор.

— Церковь существует в мире, сотворенном Богом. Человеческая плоть немощна. Однако если нам удастся овладеть стремлениями и волей этих людей, мы со временем сможем направить их на истинный путь. Это великое предприятие — горнило, в котором выковывается сила церкви и единство христианских народов. Потому-то нас так и обжигает это пламя!

— Если ты действительно хочешь управлять волей этих людей, то почему же позволил им завладеть нашим зерном? Почему ты не остановил Танкреда, совершившего столь омерзительное злодеяние? Я не вижу здесь никакой силы. Все это — пустые слова!

— Кроме видимого мира существует и мир невидимый, — терпеливо сказал епископ. — Разве Господь пришел на землю вместе с ангельским воинством, способным в одно мгновение смести всех Его недругов?

Нет! Он обладал иной силой, позволявшей Ему наставлять людей, претерпевать страдания и побеждать гнев состраданием. Если бы под моим началом находилось десять тысяч рыцарей, наши военачальники видели бы во мне опасного соперника и относились бы к моим словам с недоверием и подозрением. Я могу обрести духовную власть над их душами лишь в том случае, если откажусь от использования подобной силы. Моральная сила сопряжена с видимой слабостью, однако она недолговечна и легко растрачивается, и потому для достижения великой цели мы должны пожертвовать очень многим.

Утомленный проповедью, епископ опустился на скамью, и на сей раз я проявил к нему должное уважение. Хотя мне и казалось, что он говорит парадоксами и теологическими загадками, чтобы скрыть собственную слабость, я не стал упрекать его в этом. Между тем его последние слова навели меня на неожиданную мысль.

— Что касается Дрого, владыка, то есть одно обстоятельство, которое превосходит мое понимание.

Адемар жестом велел мне продолжать.

— Примерно за месяц до смерти Дрого и его товарищи отправились в долину Дафны. Я проследовал тем же путем и разыскал место, в котором они побывали. Они нашли под развалинами древней виллы тайную пещеру. — Я постарался как можно подробнее описать форму и росписи подземного капища. — Никогда в жизни я не видел ничего подобного.

Кстати, я ничего не выяснил и у наших священников. Они отказывались слушать мои рассказы о языческой пагубе и предлагали мне исповедать свои грехи и забыть увиденное раз и навсегда.

— Не доводилось ли тебе слышать о подобных языческих культах? — наконец спросил я.

Адемар задумчиво поскреб в седой бороде, устремив взгляд на какой-то сучок, видневшийся на поверхности стола.

— Бык, говоришь? — переспросил он. — Если мне не изменяет память, древние действительно почитали быков. Стефан!

Из-за полога, разделявшего палатку на две части, появился молодой темноволосый священнослужитель. От моей самоуверенности не осталось и следа, когда я понял, что мои безрассудные слова слышал кроме епископа кто-то еще. Даже не посмотрев в мою сторону, священник молча склонил голову перед владыкой.

— Принеси из моей библиотеки писания отцов, — распорядился Адемар.

Священник исчез за занавеской, и легат вновь повернулся ко мне.