Сначала никто в это не верил. Даже Анна искала другие объяснения неожиданным визитам Людовика в ее апартаменты, его длительному пребыванию среди смущенных женщин, которое порой продолжалось более часа. В течение визита он редко произносил хотя бы слово, только сидел, уставясь на прекрасную де Хотфор, которая краснела и пряталась в угол, стараясь не поднимать глаз, чтобы не встретить безмолвный навязчивый взгляд, ни на секунду не оставлявший ее лица.
Невероятно, чтобы король был влюблен. Никогда прежде он не проявлял ни малейшего интереса к женщине. Его отвращение и неловкость по отношению к женскому полу были слишком хорошо известны окружающим, чтобы кто-либо принял всерьез столь странное увлечение. Казалось нелепым, что он стал завсегдатаем покоев Анны и теперь постоянно настаивает на том, чтобы она его везде сопровождала только потому, что ему хочется иметь возможность разглядывать в упор мадемуазель де Хотфор.
Но другого объяснения не было, и к весне он настолько продвинулся в своем странном ухаживании, что подзывал девушку и усаживал ее рядом с собой. Они разговаривали о жизни в провинции, о цветах, которые ей нравились, и о других столь же невинных вещах. Сначала это всем казалось нелепым, но затем придворные забеспокоились. Сама Анна, несмотря на врожденное чувство собственного достоинства и присущую ей гордость, переносила это дополнительное унижение на редкость безропотно. Она ни малейшим образом не осуждала ни в чем не повинный объект меланхоличной привязанности своего мужа, обращаясь с де Хотфор ровно и благожелательно и только добродушно поддразнивая девушку ее влиянием на короля. Анну действительно не интересовала создавшаяся странная ситуация, так как Испания в это время находилась на грани войны с Францией, и королева оказалась в самом центре наиболее опасной и жизненно важной интриги из всех тех, в которых она когда-либо участвовала.
С 1631 года католическая Франция стала активным союзником протестантской Швеции и немецких государств, которые восстали против Габсбургского императора Фердинанда. Таким образом, политика Франции вошла в неизбежный конфликт с интересами Испании. В течение последних двух лет король Швеции Густав Адольф показал себя величайшим полководцем в Европе, а император Фердинанд потерпел серию таких жестоких поражений, что война гремела уже на границах Эльзаса. И несмотря на то, что Густав Адольф погиб в битве при Люцерне, требовалось немедленное вмешательство испанских Габсбургов, чтобы спасти Империю от распада. По условиям Шведского договора французские войска сражались бок о бок с союзниками, следуя политике Ришелье, имевшей целью подорвать могущество Испании и Империи, возвысив тем самым влияние Франции так, чтобы она стала главной силой в Европе. Поддержка Испанией Марии Медичи и жалкого восстания Гастона настолько взбесила короля, что он согласился на союз с Голландией против Испании. В ответ Испания объявила Франции войну, и ее войска вторглись в Пикардию.
Ришелье оставался в Париже, скрывшись в своем великолепном доме, называемом «Дворец кардинала», от ненависти народа, так как эта война приписывалась его политике. Он не осмеливался показываться на улице из-за боязни, что его побьют камнями. Но работал без отдыха. Он почти не спал, принимая свою скромную пищу прямо за письменным столом и непрерывно рассылая курьеров по всей стране для сбора сведений о вторжении врага. Распространились слухи, что кардинал болен, почти при смерти, и оптимисты забыли об осторожности, выражая радость в связи с такой новостью. Громче других раздавались голоса Мари де Шеврез и ее потерявшего голову любовника Шатонефа. Но они были плохо информированы. Их враг затаился, но отнюдь не потому, что готовился покинуть этот мир. Наоборот, никогда еще он так активно не занимался мирскими делами, разделяя тяжелую ношу государственных обязанностей с верным отцом Жозефом. Монах постарел и выглядел еще более изможденным, но фанатичный огонь по-прежнему горел в его глазах, и та же неукротимая решимость поддерживала слабое тело в утомительных поездках по всей Франции.
Как обычно, они сидели в кабинете Ришелье в его роскошном дворце. По контрасту с богатой обстановкой других помещений кабинет был меблирован очень просто и уютно. В камине изо дня в день поддерживался огонь, так как кардинал не выносил холода. Оба уже поужинали, но со стола еще не было убрано.
– Вы ничего не ели, отец Жозеф, – сказал Ришелье. – У вас все осталось на тарелке. В такое время поститься нельзя. Я запрещаю вам это, так как нуждаюсь в вашей опоре. В ней нуждается Франция!
– Франция нуждается в вас, а не во мне, – ответил монах. – Знаете, что говорят ваши враги? Что вы смертельно больны, лежите, съедаемый болезнью, и умираете от страха. Известно ли вам о таких слухах, распространяемых по всему Парижу?
– Нет, неизвестно. И мне это безразлично, – заметил кардинал. – У меня есть, чем занять себя, кроме глупой стрекотни придворных бездельников. Сочинители слухов, как всегда, за работой. В час, когда над страной нависла опасность, у них нет другого дела, как только пытаться низвергнуть меня. Пусть болтают! Они увидят, насколько я болен, – дайте мне только прогнать испанцев.
– Конечно, вы правы, – согласился отец Жозеф. – Значение имеет только победа над Испанией. Кстати, назовете ли вы Шатонефа пустым болтуном? Он сейчас болтает громче других. Он и мадам де Шеврез. Но все это, как вы говорите, неважно.
Склонившись к камину, он пошевелил поленья так, чтобы языки пламени взвились кверху, и тепло от огня распространилось по комнате, согревая постоянно мерзнущие ноги и руки. Холод в его теле не имел ничего общего с зябкостью, которой страдал кардинал. Возраст и болезнь вместе взялись за работу над его организмом, а смерть ползла следом, как смутная тень, становящаяся день ото дня плотнее и ближе. У него осталось совсем мало времени для служения Богу и кардиналу, и он это знал.
– Что вы имеете в виду? – неожиданно спросил кардинал. – Шатонеф болтает? Отец Жозеф, я всегда чувствую, когда у вас что-то на уме, какое-то подозрение, так в чем дело? Говорите!
– Шатонеф – любовник Мари де Шеврез. Испания настолько хорошо осведомлена о каждом нашем шаге, что, вполне вероятно, выиграет войну через несколько месяцев. Разве не так? Когда вы проводите совещание у короля, кто при этом постоянно присутствует? Хранитель Печатей, месье де Шатонеф. Кто провозглашал себя вашим лучшим другом, а сейчас радуется, заявляя, что вы больны и на грани отставки? И кто взял себе в любовницы самую близкую подругу королевы? Месье де Шатонеф. Я уже стар, Ваше Высокопреосвященство, и чую тут интригу, может быть, только потому, что слишком много видел их в прошлом, но моя интуиция подсказывает, что здесь есть связь.
– Вы хотите сказать, что Шатонеф разбалтывает государственные тайны? – уточнил Ришелье. – Думаете, он выдает наши планы Мари де Шеврез, та – королеве, а королева… Бог мой! Как я был глуп! Какая слепота и опрометчивость!
Кардинал ударил себя по лбу кулаком и вскочил с места. Монах молча следил, как Ришелье стал расхаживать по кабинету взад и вперед, от одной стены до другой, обдумывая высказанное предположение и открывающиеся возможности; что-то прикидывая, от чего-то отказываясь и снова рассматривая какие-то варианты.
– Испании слишком уж сопутствует удача, – сказал он вдруг. – Мне следовало и самому догадаться. Все происходило у меня на глазах, а я отказывался видеть. У нас при Дворе шпион, отец, и я содрогаюсь от мысли, кто это может быть. Знать так много при таком высоком положении – да, как разгадка напрашивается только одно лицо. Мы предполагаем, что это – Шатонеф! Низкий предатель, человек, которого я сделал своим другом, дал высочайшее положение, кому доверил самые важные секреты! Клянусь Богом, отец, этого дела я так не оставлю! Завтра утром его арестуют, а дом обыщут. Сколько раз я сталкивался с подобными людьми – они всегда расписывали все свои тайны на бумаге. Его любовница, эта шлюха, которой я позволил остаться при Дворе, так как полагал, что она усвоила преподанный ей урок, она, конечно, пишет ему письма. А тот, не сомневаюсь, их хранит. Завтра в этот час мы уже будем все знать!
