Свержение самодержавия застало меня в театре Струйского. Репертуар первых дней после свержения царя был таков, что антрепренер не замедлил добавить к моей фамилии пышный «титул» – «Певец свободы». H. П. Смирнов-Сокольский в «рваном» жанре Про Распутина и «Сашку в вышитой рубашке» – не пел и не читал, а в первом же «бесцензурном» монологе были такие слова: Приветствую тебя, мой новый властелин, Великий наш народ, свободный, гордый, смелый, Тебя, могучий Росс, тебя, о исполин, Потешить рад я шуткою умелой… Но не пеняй за то, что нынче Николаю Я не воздам здесь должного строкой, Пойми меня, я просто не желаю Касаться нынче мелочи такой… Пусть улица, захлебываясь, тащит «Его» кровать иль будуар «ее» — И зрители восторженно таращат Свои глаза на грязное белье… Как прежде, тещ я не касался плеткой, Хоть и нужда гнала порой в петлю, Так и теперь своей сатиры ноткой Не потревожу сброшенную тлю… И – вывод: Народ, пойми! Враги иного рода Появятся сейчас, чтоб сбить тебя с пути, И если дорога тебе твоя свобода — Умей врагов ее увидеть и найти. Пусть розовый туман не закрывает очи, Свободу уберечь – труднее, чем добыть. Гляди вперед, солдат, гляди вперед, рабочий, А Николая можешь позабыть!.. Оголтелая агитация «за Керенского», развернутая в те дни буржуазными журналами и газетами, всякого рода «бабушками русской революции», едва не сбила с толку. «Сосульку, тряпку – принял за человека», – горько каялся я в одном из послеоктябрьских своих монологов словами гоголевского городничего. И во исправление «грехов молодости» посвятил ряд лет спустя специальный фельетон – «Доклад Керенского об СССР» (1930) – разоблачению лживости и подлости этого «главноуговаривающего» эмигрантского вождя. Иллюзии, впрочем, кончились быстро. И в канун Октября был написан монолог «Москва вечерняя», начинавшийся так: Улицы вечерние, улицы туманные, Нас к себе манящие ласкою своей. Жизнь у нас свободная, но такая странная — Ни с боков, ни спереди не видать огней… Свергла путы царские наша Революция, Буйный вихрь промчался и уже затих. Что-то вышла куцая эта Революция, Вы, друзья, простите невеселый стих… Дальше шла картина предоктябрьской Москвы с ее «чехардой министров», неразберихой и своего рода «пиром во время чумы» распоясавшейся буржуазии: Блещет магазинами, манит ресторанами, Пьянство разливанное и угар ночей, А в душе невесело, сердце ноет ранами, Лица утомленные, блеск больных очей… Города вечернего дикие контрасты — Под огнем трактирных ярких фонарей Кучка оборванцев, голых и несчастных, С злым тяжелым взглядом жмется у дверей… И вопрос к зрителю: Полно, ради ль этого шли «а смерть товарищи? Это ль новой жизни лучезарный блеск? Сила всенародная разожгла пожарище, А горит «лучинушка, издавая треск»… Руки у крестьянина, батрака, рабочего Тянутся к оружию и в глазах огни, Что народу ночи? Ночи он не хочет — Силой превратит он эти ночи в дни… Свора адвокатская властью лишь играется, Продают свободу оптом и вразнос, А душа рабочая гневом наливается — Верьте, накануне мы небывалых гроз!!! На этом можно закончить обзор недолгой дооктябрьской деятельности. После Октября работать стало легче. Все встало на свои места. Цель обозначилась ясно. Для «злобиста» в особенности. Внешне форма выступлений осталась та же. По-прежнему – монолог, несколько песенок, куплетов, частушек. Ездил по фронтам гражданской войны. Наибольшей популярностью из куплетов пользовались «Пушкинские рифмы», ставшие на какое-то время «коронным номером»: Революция в Европе Все сметает, всех мутя, — «Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя». Две строчки – я, две строчки – Пушкин. Вся «злоба дня» того времени проводилась через эту, очень благодарную и отвечающую любому положению форму. В четыре строчки укладывались такие, скажем, темы, как: Пан Пилсудский, отступая, Все взрывает без стыда — «Хлопотливо не свивает Долговечного гнезда». Врангель, наш барон достойный, Ныне зрит тревожны сны: «В теплый край, за сине море Улетает до весны». Вновь Махно-куда-то вылез, Вот не ждали молодца — «Тятя, тятя, наши сети Притащили мертвеца…» Ах, политику Антанты Вряд ли где-нибудь поймут! «Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж отдают…». Лишь Петлюра веселится, Ездит все туда-сюда — «Птичка божия не знает Ни заботы, ни труда…». Все у белых онемело, Опустились руки вниз «И в распухнувшее тело Раки черные впились…» Лишь Москва не унывает И врагов повсюду бьет — «Рано утром птичка встанет И поет себе, поет…». Затрагивались столь же бегло темы внутренней жизни, бытовые: Вот от Сухаревки с облавы, Спекулянтов рой ведут — «Сколько их, куда их гонят, Что так жалобно поют…». Мой приятель в Упродкоме Ничего себе живет, «То соломку тащит в ножках, То пушок домой несет…». Количество куплетов, написанных в этой форме, огромно. Это была своего рода маленькая газета, в которую я вставлял, приезжая на фронт, и местные темы. |
