— Ну? — спрашивает Глебски.

— По-моему… — неуверенно говорит Симонэ — Знаете, Глебски, это никакой не яд. Конечно, поручиться я не могу, я не аптекарь, но случайно я видел точно такие же ампулы… Это морфий.

Глебски кивает и, положив коробочку на место, закрывает баул.

— Пошли ко мне, — говорит он. — Надобно подумать, пораскинуть мозгами, Симонэ.

Они выходят в коридор и идут к номеру Глебски.

— Странно все это, — задумчиво говорит Симонэ. — Ведь это были обоймы к тому пистолету?

— Ага, — отзывается Глебски. — И тоже с серебряными пулями.

— Значит, пистолет принадлежал Хинкусу?

— Похоже на то…

Инспектор отпирает дверь своего номера, пропускает вперед Симонэ и входит следом за ним. Зажигает свет. И сейчас же оба замирают на месте. Где-то, совсем рядом, раздается мягкий стук, кто-то возится и сопит.

Глебски выхватывает пистолет, отпихивает Симонэ в угол и бросается в ванную. Симонэ бросается за ним. Щелчок выключателя…

В ванне, в страшно неудобной позе, обмотанный веревками и с кляпом во рту, лежит, скорчившись в три погибели, гангстер и ходатай по делам несовершеннолетних Хинкус и таращит на Глебски и Симонэ слезящиеся мученические глаза.

Глебски с Симонэ вытаскивают его из ванны, переносят в комнату, и Глебски вырывает у него изо рта кляп.

— Что это значит? — рявкает он.

В ответ на это Хинкус принимается кашлять. Он кашляет долго, с надрывом, с сопением, а тем временем Глебски и Симонэ торопливо освобождают его от веревок. Бормоча ругательства, Хинкус ощупывает шею, запястья, бока.

— Кто это вас? — опрашивает Глебски.

— Почем я знаю? — плаксиво отзывается Хинкус. Задремал я… там, на крыше… Вдруг схватили, скрутили… я и охнуть не успел… — Он поднимает левую руку и отгибает рукав. — А, черт… Часы раздавил, сволочь… Сколько сейчас, не скажете?

— Около одиннадцати.

— Около оди… — Хинкус вскакивает, озирается. — А где… Послушайте, это же не мой номер!

— Да, это мой номер, — говорит Глебски.

— Понятно… Ладно, пойду я тогда… Глебски легким толчком усаживает его снова.

— Нет, Хинкус. Погодите, Сначала несколько вопросов.

— Подите вы! — визжит Хинкус — Сначала чуть не убили, теперь с вопросами какими-то лезут… Пустите меня!

Он опять пытается встать, но Глебски прочно держит его за плечо.

— Сидите, Хинкус! — рычит он — Сидите, вам говорят!

— Да кто вы такой, чтобы мной распоряжаться? — визжит Хинкус.

— Господин Глебски — полицейский инспектор, — веско произносит Симонэ. — Не валяйте дурака, Хинкус.

Несколько секунд длится молчание. Хинкус, приоткрыв рот, с ужасом смотрит на Глебски.

— А я… — бормочет он наконец, — я ничего такого… Меня самого чуть не прикончили… сами видите…

— Кто? — жестко спрашивает Глебски.

— Что — кто?

— Кто вас чуть не прикончил?

— Не знаю… Как бог свят — не знаю! — Врете!

— Точно — не знаю! Я задремал… Вдруг схватили, скрутили…

— Не ври, Филин!

Снова секундное молчание. И вдруг Хинкус дико взвизгивает, валится на пол и принимается кататься по ковру, колотя себя кулаками по голове.

— Отпустите меня! — визжит он. — За что вы меня? Отпустите! Я подохну сейчас! Подохну! Подохну! Меня убьют! Убьют!

— Кто? — кричит Глебски, наклоняясь над ним. — Кто тебя убьет, Филин? Говори!

Хинкус умолкает и, сжавшись в комок, трясется мелкой дрожью.

— Ладно, Филин, — говорит Глебски. — Вставай. Ступай к себе. Поговорим потом.

Сморкаясь и всхлипывая, Хинкус поднимается на ноги, бредет к двери и выходит в коридор. Глебски и Симонэ следуют за ним. Войдя в свой номер, Хинкус набрасывается на один из своих баулов, раскрывает его и хватает знакомую нам картонную коробку. Затем, не стесняясь присутствием Глебски и Симонэ (или попросту не замечая их), спускает штаны, ломает наконечник у одной из ампул, набирает желтоватой жидкости в цилиндрик шприца и вонзает шприц в правую ляжку. На лице его, истасканном и измятом, с еще не высохшими слезами недавней истерики, появляется выражение крайнего блаженства.

Симонэ сплевывает с отвращением. Инспектор выводит его из номера Хинкуса, закрывает дверь и запирает ее ключом снаружи.

Они медленно идут по пустому коридору.

— Ничего не понимаю… — бормочет Глебски.

— Да, дело запутанное, — сочувственно произносит Симонэ. — Этот Хинкус…

— Нет, тут не в Хинкусе дело, — нетерпеливо перебивает Глебски. — То есть Хинкус, конечно, тип подозрительный, мы им еще займемся, но к смерти Олафа он явно отношения не имеет.

— Почему вы так думаете?

— Да это очень просто. Если принять, что часы Хинкусу раздавили, когда связывали его, то это произошло примерно в половине девятого… Большая стрелка там, правда, отвалилась, но маленькая остановилась между восемью и девятью…

— Вот так штука! А я и не догадался поглядеть…

— Вот. А в это время Олаф еще дулся с Мозесом и фокусником в карты. Он тогда еще был жив. А когда он умирал… или его убивали… Хинкус валялся у меня в ванной.

— Тогда кто же…

— Я и говорю, что ничего не понимаю. Кто связал Хинкуса? Кто убил Олафа? А тут еще серебряные пули эти… И этот ложный вызов, который, оказывается, совсем не ложный, вернее, не совсем ложный…

— Какой вызов?

— Кто-то передал отсюда по телефону телеграмму в нашу мюрскую полицию от имени госпожи Сневар…

— Так вы приехали по вызову?

— Да.

— Понятно… Постойте, Глебски!.. — Симонэ останавливается и хватает инспектора за рукав. — Я вспомнил!

— Что?

— Когда же это было… М-м… Я околачивался возле бара ждал эту… это… ну, Брюн я ждал, хотелось пропустить рюмочку, а в это время Хинкус звонил в Мюр по таксофону… Теперь я все понял! Конечно же, он диктовал телеграмму! Правда, тогда особого внимания не обратил… увидел я его тогда впервые в жизни… но запомнились мне такие слова: «Жду, поторопитесь…»

— Когда это было?

— Сегодня утром, перед завтраком…

— Не получается… — произносит Глебски. — Вызов был послан прошлой ночью… Но все равно, интересно. Значит, Хинкус кого-то ждет.

— Если обвал забил дорогу, ждать ему придется долго…

— И на том спасибо.

— Что вы имеете в виду?

— Хинкус — это Филин. Гангстер. Кого он может, по-вашему, ждать?

— Гм… Да, пожалуй… Погодите, Глебски. Давайте пока оставим этого типа и попробуем рассуждать методически… — Давайте.

— Значит, как все было? Мы сидели в баре и трепались. Четверо. Хозяйка, вы, Брюн и я. Так? Про серебряные пули, про вурдалаков, про всякую такую чушь. Затем, где-то около десяти, в холл спустились старики… Мозес и дю Барнстокр. То есть карточная игра у них закончилась. Надо понимать, Олаф пошел прямо к себе, Мозес тоже прямо к себе, а дю Барнстокр решил пропустить рюмку кюрасо… Пока все правильно. Так?

— Так.

— Затем дю Барнстокр удаляется к себе наверх, а следом за ним удирает наверх Брюн… Так?

— Постойте, постойте, Симонэ… Затем происходит обвал…

— …и через минуту Брюн возвращается, — подхватывает Симонэ, — неделикатно посылает меня к черту…

— Подождите, Симонэ… — медленно, прикрыв глаза, произносит Глебски. — Вспомните: гул обвала, затем тишина… и наверху как будто хлопнула дверь! Дверь! Чья дверь? Кто хлопнул дверью? Хинкус сидит связанный у меня в ванной, дю Барнстокр уже у себя в номере, Олаф тоже у себя… и Брюн! Вы молодчина, Симонэ! Как это я не обратил внимания? Пошли!

Они почти бегом устремляются к лестнице и спускаются в холл. Госпожа Сневар с удивлением и любопытством смотрит на них.

— Госпожа Сневар, — говорит Глебски казенным голосом. — Мне совершенно необходимо немедленно поговорить с вашей… с вашим племянником. С Брюн.

— С Брюн? Но бедное дитя спит…

— Почти уверен, что не спит. А если и спит, то придется его… ее… разбудить. Кстати, вы сообщили ему… ей… про смерть Олафа?

— Нет, конечно…

— Прекрасно. Пойдемте. Симонэ, сделайте одолжение, посторожите тут, пока мы не вернемся…