Лицо Хинкуса ужасно: сине-багровое в свете заходящего солнца, застывшее, с перекошенным ртом, с выкатившимися глазами. Левой рукой он придерживает на колене бутылку, правая засунута глубоко за отворот шубы.

— Это я, — осторожно произносит Глебски. — Я вас испугал? Хинкус делает судорожное глотательное движение, затем отвечает:

— Я тут задремал… Сон какой-то поганый…

Глебски озирается. Плоская крыша покрыта толстым слоем снега. Снег вокруг павильончика утоптан, а дальше, к шезлонгу, на котором сидит Хинкус, ведет тропинка. И отсюда, крыши, вся долина видна, как на ладони, — тихая и розовая в свете заката.

— Идите поешьте, — говорит Глебски. — Ужин кончается.

— Пусть кончается… — бормочет Хинкус — Мне эти ваш ужины ни к чему…

Глебски выдыхает клуб пара, поеживается и оглядывает небо. Напротив зарева заката в темном небе встает из-за скалистого хребта яркая полная луна.

— Тихая ночь будет, — говорит Глебски. — Ясная.

— И хорошо, что ясная… — бормочет Хинкус. Кашляет. — Туберкулез у меня, — жалуется он. — Мне свежий воздух прописан. Круглые сутки. Все врачи говорят. И еще мясо черномясой курицы… А вы мне с ужином своим… а там у вас накурено, дышать нечем…

Хинкус замолчал, прислушиваясь. Кто-то еще поднимается по железной лестнице. Пронзительно скрипит фанерная дверь павильончика.

— Видите, еще кто-то… — начинает Глебски и осекается. Лицо Хинкуса снова стало похоже на уродливую маску — рот перекосился, на посиневших щеках выступили капли пота. Дверь павильончика открывается, и на пороге появляется госпожа Сневар.

— Господа! — говорит она с обворожительной улыбкой. — Господин Хинкус! Ну что такое даже такая прекрасная, но холодная погода по сравнению с прекрасной и горячей пуляркой?

Глебски пристально смотрит на Хинкуса. Тот совсем ушел в воротник своей огромной шубы, только глаза поблескивают как у тарантула в норке.

— Господин Хинкус! — продолжает хозяйка. — Пулярка изнемогает в собственном соку! Пойдемте же! А потом опять сюда вернетесь…

— Хватит! — визгливо орет Хинкус — Провалитесь вы с вашими пулярками! Ничего не желаю! За свои деньги буду иметь что желаю, и не ваше это дело! Понятно? Всё!

— Но, господин Хинкус… — начинает несколько испуганно хозяйка.

— Всё! Всё! Всё! — истерически кричит Хинкус — Понятно? Всё!

Глебски берет хозяйку под руку.

— Пойдемте, госпожа Сневар, — говорит он негромко. — Пойдемте…

Они спускаются по железной лестнице — впереди Глебски, за ним хозяйка. Когда она сходит с последней ступеньки, Глебски подхватывает ее и слегка прижимает к себе. Она освобождается.

— Вот видите… — произносит она, не глядя на него. — Вот он какой…

— Да, не без странностей…

Они стоят у подножья железной лестницы. Глебски оглядывается. В коридоре пусто. Со стороны столовой доносится тихая музыка.

— У меня к вам просьба, госпожа Сневар, — говорит Глебски.

— Да?

— Я бы хотел взглянуть, что делается в номере у этого Хинкуса.

Глаза хозяйки расширяются.

— Вы думаете, что он…

— Ничего такого я не думаю, — нетерпеливо говорит Глебски. — Проводите меня. И откройте.

Роясь на ходу в кармане мехового жилета, госпожа Сневар идет в противоположный от столовой конец коридора. Глебски следует за нею. У последней двери она останавливается, молча отпирает дверь и пропускает в номер инспектора. Тот говорит:

— Входите тоже. Вы будете свидетелем.

Вид у номера нежилой, кровать не смята, пепельница пуста и чиста. Посередине на полу стоят два баула. Инспектор, присев над ними на корточки, достает из кармана пилочку для ногтей.

— Подойдите ближе, — бросает он госпоже Сневар.

Та подходит. Глебски открывает один из баулов. Баул набит рваным тряпьем, старыми газетами и мятыми журналами.

— Что это? — шепчет хозяйка.

— Это называется «фальшивый багаж», — отзывается Глебски. Он раскрывает второй баул. Это тоже фальшивый багаж, но поверх тряпья лежат две больших обоймы для автоматического пистолета.

— Значит, вызов все-таки был не совсем ложный… — дрожащим голосом произносит хозяйка.

Глебски выщелкивает из одной обоймы несколько патронов себе на ладонь. Вглядывается.

— Что за черт… — бормочет он. Хозяйка наклоняется через его плечо.

— Похоже… Пули-то здесь серебряные!

— Д-да… — говорит Глебски. Он заталкивает патроны обратно в обойму, кладет обойму вбаул и вдруг с невнятным восклицанием извлекает из баула плоскую картонную коробку. Открывает коробку. Там, тщательно упакованные в вату, лежат несколько ампул с желтоватой жидкостью и небольшой шприц для подкожного вспрыскивания.

— Он еще и наркоман вдобавок… — с отвращением бормочет Глебски. — Морфинист, наверное…

— Разве наркоманы пьют? — наивно осведомляется хозяйка.

— Бывает, — отзывается Глебски.

Он кладет всё на место, запирает баулы и, взяв хозяйку под локоть, молча ведет к двери.

Они идут по коридору по направлению к столовой.

— Когда Хинкус прибыл сюда? — спрашивает Глебски.

— Позавчера, около полуночи…

— А кто приехал до него?

— В тот же день сначала приехал господин Мозес… перед самым ужином, а затем, почти сразу после ужина, прибыл господин дю Барнстокр.

— А за день до этого?

— Никто не приезжал. Господин Симонэ приехал около месяца назад, вот и всё.

— А кто-нибудь уезжал?

— Неделю… нет, восемь дней назад уехали две пары, они тоже пробыли здесь по месяцу примерно…

— Так… Госпожа Сневар останавливается.

— Господин Глебски, мне страшно, — говорит она еле слышно.

— Вот тебе и на! — фальшиво-удивленным тоном восклицает Глебски. — Это вам-то, участнице Сопротивления…

— Ничего такого я не боялась и не боюсь! — произносит госпожа Сневар почти с гневом и притопывает каблучком. — Но вы же сами видели — серебряные пули!

— Что — серебряные пули?

Хозяйка не успевает ответить. Дверь столовой распахивается, и в коридор выходят сразу Олаф, Брюн и Симонэ.

— А! Вот они где! — восклицает Симонэ. — Где вы пропадали?

— Уговаривали Хинкуса, — отвечает Глебски. — Что нового?

— Олаф проигрался! — говорит Симонэ и разражается ржанием.

— Да, — серьезно подтверждает Олаф. — Я проиграл все свои деньги, которые были при мне, но в номере у меня есть еще… Я их сейчас возьму и продолжу игру.

Олаф делает неожиданный жест — мимолетно гладит Брюн по плечу — и уходит по коридору.

— Брюн, — немного резко говорит госпожа Сневар, — на твоем месте я бы давно спустилась в бар.

— Какие вы все скучные, тетка! — с сердцем огрызается Брюн. — Вот и этот физик-анекдотчик пристал, как банный лист… Иду, иду, не расстраивайтесь!

— В столовой прибрано?

— Прибрано, о прекраснейшая из хозяек отелей! — восклицает Симонэ. — Брюн руково… руководи… ло, а мы с Олафом моментально все почистили и вылизали! Так что мы все можем со спокойной совестью пойти и промочить глотки…

— Но мне надо бы… — нерешительно говорит хозяйка, однако Симонэ уже завладел ее рукой и деликатно подталкивает вслед за удаляющейся Брюн.

В баре они рассаживаются на высоких табуретках. Брюн, недовольно сжав губы, наливает им спиртное.

— Брюн, дитя мое, — взывает Симонэ. — Снимите ваши ужасные очки, ради бога!

— Зачем? — отзывается Брюн.

— Мне очень хотелось бы понять — мальчик вы или девочка?

— Идите вы — знаете куда? Лучше бы рассказали что-нибудь…

— А! — говорит Симонэ. — Мне не до рассказов. Во-первых, мои рассказы не для юношества, а во-вторых… Слушайте, Глебски! Так у нас не пойдет! Мало того, что вы лишили меня совершенно нового костюма, не хватало мне еще конкурента в виде престарелого чиновника! Что это вы липнете к госпоже Сневар?

— Господин Симонэ, прекратите, — говорит хозяйка.

— Ни за что! Слушайте, Глебски! У вас есть собачка?

— Есть, — отзывается Глебски.

— Ну, вот. Гуляйте со своей собачкой и не отбивайте у меня…

— Симонэ, думайте, что говорите! — сердито говорит Глебски.