То и дело на экране возникали перекошенные лица соревнующихся или, скорее, играющих — все-таки, похоже, это была какая-то дурацкая жестокая игра, — иногда кому-то удавалось оторвать от соперника рукав или клок рубахи, но происходило такое редко, и потому вся затея выглядела вялой, бессмысленной и глупой — ни улыбок, ни азарта.

— Да выключи ты его к чертовой матери! — истерически завизжал Малянов. — Господи! Ну что это за чушь такая!

— Видимо, от соседей залетело, — сказал Глухов равнодушно. — У меня тоже часто какую-то галиматью берет, без звука, так, одно изображение.

Вечеровский медленно поднялся и, выдернув шнур из розетки, снова уселся.

— Я тут вспомнил одну болгарскую картину… «Дракон», кажется, называется, телевизионный такой фильм, короткометражный… Инопланетянин, так сказать, в роли дракона, кино, собственно, не очень, но вот речь там тоже шла о достоинстве, о достоинстве человечества, то есть конкретно о нашем с вами достоинстве. — Он помедлил. — Либо он отдаст дракону невесту, либо человечеству придет конец… Такая вот проверка…

— Да-а-а… Хороша проверочка! — покачал головой Глухов. — А сосед-то ваш застрелился… Правда, может быть…

— Вы думаете, у него была нечиста совесть? — вмешался Вечеровский.

— Да при чем здесь совесть! — заорал Малянов. — Кому какое дело, что у него там было с совестью! Я бы тебе, дураку, сказал, что такое совесть! Ты же, гнида, никогда не застрелишься?! Ты же сам хвастал, как Курбатова какого-то прибрал!

— Курбатов был сволочь, — твердо сказал Вечеровский. — И не ори.

— Ах — сволочь?! Ах, не ори! — Малянов был настолько разъярен, что уже был почти готов вцепиться Вечеровскому в глотку. Но в это время раздался неестественно бодрый голос Глухова:

— Чаёк какой! Просто прелесть! Умелец вы, Дмитрий Алексеевич, давно такого не пил… Да-да… Конечно, это всё трудно, неясно… А с другой стороны — небо, месяц, смотрите, какой… Чаёк, сигаретка… Хорошая погода, красивая женщина…. Как там дальше? И немного свободных денег… Ну, правда, что еще нужно для мужчины? — Глухов довольно подмигнул и продолжил: — Вот вы, Дмитрий Алексеевич, что-то там насчет звезд, насчет межзвездного… или, простите, диффузного газа… А какое вам, собственно, до этого дело? Если подумать, а? У вас что, других дел нет? Ведь есть же, в той же астрономии… А так что? Подглядывание какое-то, а? Вот вам и по рукам — не подглядывай. Пей чаёк, смотри детективчик… Небо не для того, чтобы подглядывать. Небо, ведь оно, чтобы любоваться… И тут мальчик звонко и торжественно объявил:

— Ты хитрец!

Глухов резко повернулся, но оказалось, что мальчик смотрел на Вечеровского и грозил ему измазанным в шоколаде пальцем.

— Ну что ж, — сказал Вечеровский, развалился в кресле, вытянул и скрестил длинные ноги. — Мальчик прав. Мы все время уходим от главного вопроса. И только вот Владлен Семенович вернул все на круги своя. Итак, что ты собираешься делать?

— Приехали! — заявил Малянов, встал со стула, церемонно раскланялся и снова сел, закинув с гордым видом ногу на ногу.

— По-моему, вы уже решили, — осторожно сказал Глухов, — что придание этого дела гласности абсолютно бессмысленно. Я так думаю, вам никто не поверит.

— Почему это не поверят? — завопил Малянов. — Не в лесу живем!

— Прекрати! — твердо сказал Вечеровский. — Конечно, употребить все возможные способы необходимо. Но не забывай, пока разберутся и поверят, пока найдут возможные способы помочь, пройдут, может быть, годы, поскольку, сами понимаете, способов борьбы с комарами много, а со сверхцивилизацией ни одного… А вот что ты будешь в это время делать: писать письма, жаловаться на горбунов и пришельцев, которые мешают тебе работать, или работать? Вот что самое главное, по крайней мере для тебя…

Вечеровский поднялся, налил себе чаю и снова вернулся в кресло — невыносимо уверенный, подтянутый, элегантно-небрежный, как на дипломатическом приеме. Он и чашку-то держал, словно какой-нибудь там занюханный пэр на файв-о-клоке у королевы.

— Ничего интересного с тобой не произошло. — Вечеровский отпил чай. — Ну пришли, ну попросили, ну пригрозили, наконец…

— Если больной пренебрегает советами врачей, — сообщил на весь дом мальчик, — неаккуратно лечится, злоупотребляет алкоголем, то примерно через пять-шесть лет вторичный период сменяется третичным периодом — последним…

— Вот тебе и первый контакт, — сказал Малянов. — Большое вам мерси, господа гуманоиды!

— Вообще, конечно, странно, — заключил Глухов. — Почему именно так, почему именно с на… с вами.

— Потому что век наш весь в черном, — объяснил Вечеровский, промакивая серовато-розовые, как у лошади, губы белоснежным платочком. — Он носит цилиндр высокий, и все-таки мы продолжаем бежать, а затем, когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных, тогда приходит к нам раздвоенье, и мы ни о чем не мечтаем…

— Тьфу на тебя! — сказал Малянов, а Вечеровский вместо смеха разразился каким-то довольным сытым совиным уханьем…

Малянов выкопал из переполненной пепельницы чинарик подлиннее, сунул его в толстые губы, чиркнул спичкой и некоторое время сидел так, совершенно скосив глаза на огонек.

— Действительно… — произнес он. — Не все ли равно, какая именно сила, если она заведомо превышает человеческую. — Он закурил. — Тля, на которую упал кирпич, или тля, на которую упал двугривенный. Только я не тля. Я могу выбирать.

Глухов перестал прихлебывать чай и с нескрываемым интересом уставился на Малянова. Вечеровский тоже перестал рассматривать ногти и тоже уставился на Малянова. Интереса в его глазах не было. Была надежда.

— И что же ты думаешь выбирать? — спросил он. Малянов вздохнул и придавил хабарик в пепельнице.

— Да ясно же! — вдруг подал голос Глухов. — Неужели не ясно, что выбирать? Жизнь надо выбирать! Что же еще? Не телескопы же ваши, не пробирки же… — Он говорил с необычайной проникновенностью. — Да пусть они подавятся телескопами вашими! Диффузными газами! Жить надо, любить надо, природу ощущать надо — ощущать, а не ковыряться в ней! Когда я сейчас смотрю на дерево, на куст, я чувствую, я знаю, это мой друг, мы существуем друг для друга, мы друг другу нужны…

— Сейчас? — громко спросил Вечеровский.

— Простите? — пробормотал Глухов.

— Просто я о том, что когда-то была Эстония, школа матлингвистики, «Мюнди-бар», зеленая сауна, помните?

— Да-да, — сказал Глухов, опустив глаза. — Да. Бароны, знаете ли, стареют.

— Бароны также и воюют, — сказал Вечеровский. — Не так уж давно это было.

— А Снегового-то больше нет! Вам, Филипп Павлович, легко рассуждать, они вас за горло не взяли! — эти слова Глухов выпалил с необычайной резкостью, почти со злобой, как человек, которому нанесли незаслуженное и тяжкое оскорбление.

— Да, мне хорошо, — кивнул Вечеровский. — Но вы-то чего, собственно, испугались? Двух-трех телефонных звонков не к месту? Явления какой-то авантюристки? Что с вами произошло, милейший Владлен Семенович, что вы тут комедию разводите?

— Прекратите наконец! — завизжал Глухов. — Вам что?! Этого всего мало?! Вам нужно, чтобы весь город перерезали? Этого вы хотите?

— Да перестаньте вы, — спокойно возразил Вечеровский. — Ничего я не хочу. Но, с другой стороны, вас что, пытали, били, грозили вам смертью? Откуда эти полные штаны, простите? От рыжего клоуна из цирка? От гемикрании, от которой болит полголовы? У Малянова вот вода из крана не идет, а тридцатого — затмение… Ну давайте валить всё в кучу, бояться кошек, сатаны, дурного глаза! Окропите всё святой водой, свечки поставьте! Их за горло взяли! Бабы!!!

— Вы! Вы!.. Вы не имеете права! — Глухов вскочил совершенно разъяренный. — Вы… вы провокатор! И, может быть, вы с ними заодно! — Глухов ткнул вверх сухоньким пальцем.

— Да поступайте, как знаете! — отмахнулся Вечеровский. — Это пока ваши дела. Можете ваше так называемое исследование хоть мне отдать, а я его буду знакомым показывать, был, мол, такой самородок, товарищ Глухов, а теперь пивом торгует…