У входной двери он оказался около трех часов ночи. Вставил ключ, вошел, разулся, стараясь не разбудить Маришу, и прошел в квартиру. Под дверью спальни горел свет, и он приятно поразился тому, что жена, думая о нем и зная о последних катастрофах в воздухе, не может уснуть. С мягкой улыбкой на лице он приоткрыл дверь и, не показываясь в проеме, решил обыграть предстоящую негу:

– Я слышал, теоретический физик в командировке. Как насчет физика-практика?

Мариша была в спальной, он чувствовал это хорошо – когда говорил, слышал шуршание одеяла. Поняв, что напугал жену, пристыдился и, смущенно улыбаясь, вошел в комнату в одних трусах.

Сказать, кто напугался сильнее – волосатый, словно Челентано, мужик в постели у Мариши или Разбоев, – было трудно.

Мужик лежал на спине, Мариша сидела на нем, успев лишь набросить на этот застывший памятник архитектуры одеяло, Разбоев стоял в трех шагах от монолита и оглушительно молчал.

Первым просекло незнакомца. Прикинув на глаз, что Разбоев, даже вооружившись топором, ничего плохого сделать ему не сможет, он сдвинул с себя чужую жену, осторожно встал, покачивая мускулистыми конечностями, оделся и вышел. Через минуту где-то в глубине квартиры клацнул английский замок. В спальне остались двое. Мариша сказала:

– Боря, это не то, что ты думаешь.

Если бы Разбоев был мужчиной, он ударил бы давно. Задолго до того момента, как Челентано поднялся с постели. И не Маришу. Но Разбоев был больше теоретик, чем практик, поэтому молча вышел из спальни, оделся, нашел в шкафу старое одеяло и улегся на диване. Он ждал, что Мариша сейчас выбежит из комнаты в одном исподнем, то есть в комбидрессе, который никогда ранее не надевала на ночь для Разбоева, бросится к его ногам и будет молить о прощении.

Но она не шла. Ну что ж, как только она окажется у его ног, он заложит руки за голову и уставится в потолок. Она будет кричать о минутной слабости, о том, что он всю жизнь отдает науке, не оставляя ей даже самую малость для отдохновения ее души. «Я ученый, – скажет он ей, не меняя позы. – И принадлежу науке целиком. И ты знала, за кого выходила...»

Нет, нет, он так не скажет. В прошлый раз, когда разговор выкатился на эти рельсы, Мариша парировала не задумываясь: «Я выходила за мужика, который обещал мне Нобелевскую премию и дом в Ницце». И он действительно обещал, поэтому тогда у Мариши был шанс гордо уйти от темы, заявив, что он оскорбляет ее сплетнями, верить в которые мужчина не должен.

Он скажет: «Я выше бытовых убийств и гнусных разборок. Я ученый. А потому завтра, когда я приду с работы, я хочу видеть вторую половину шкафа пустой и одну зубную щетку в ванной». Решено. Для нее, сидящей у его ног, это будет настоящим ударом.

И Разбоев почувствовал себя так, словно схлопотал нокаут, когда услышал в спальне характерный щелчок на стене, означающий, что Мариша погасила в комнате свет. Следом чуть скрипнуло бывшее супружеское ложе. И наступила тишина.

Разбоев привстал на локтях, чтобы проверить, не ослышался ли. И вынужден был признать – ему не почудилось. Мариша легла спать.

До пяти часов утра он ворочался на диване, хрустел зубами и думал о том, как встретит наступающее утро в одной квартире с этой стервой. Как это будет выглядеть, что он будет говорить и что при этом делать, Разбоев не представлял. Перед глазами его, словно застывший кадр на экране кинотеатра, стояла холодящая кровь картина: мускулистый верзила, покрытый черным мехом, и точеная фигура Мариши. Воображение откручивало пленку назад, и вот он видел, как Мариша стенает от изнеможения, как рычит волосатый, как она изгибается в оргазме и как он выгибается дугой, испытывая то же самое одновременно с ней. Черт возьми! Разбоев очень редко испытывал то же самое одновременно с женой. А волосатый кричал в ту же секунду, когда кричала Маришка! Притерлись, сволочи!..

Пленка срывалась с катушек, и Разбоев уже видел, как она, склонившись, делает верзиле минет. А он скребет пальцами по его, разбоевской, простыне, кричит: «Давай, давай еще!..»

И Разбоев чувствовал, что сходит с ума.

Когда за окнами занялся рассвет, дверь в его комнату приоткрылась. Он приподнял воспаленные веки и увидел жену. Она стояла в проеме, свет из комнаты просвечивал ее ночную рубашку насквозь, и ему вдруг захотелось ее, теплую, нежную...

Она молча подошла, стянула с Разбоева одеяло и разорвала на его груди рубашку. Не ожидавший такого напора, Разбоев вдруг почувствовал, как его охватывает горячая волна. Она сдернула, склонилась и...

И он опять почувствовал, что сходит с ума. Такое было в их жизни впервые. Осмелев после первого припадка страсти, он повалил ее на пол и стал насиловать. Вспоминал верзилу и вкладывал в свои движения столько сил, сколько наверняка не вкладывал тот. Мариша извивалась, кричала, царапала ногтями палас, а он наваливался на нее всем телом, толкал ее вперед и глухо выкрикивал: «Шлюха!.. Грязная шлюха!.. Ты этого хотела?!»

Он слышал то, что говорит, но не чувствовал, что обижает ее. Напротив, она, скребя пальцами по его спине, выдыхала: «Еще... Еще...»

Когда рассвет наступил окончательно, он вышел из нее, даже не изумляясь тому, что впервые в жизни занимался сексом с женой несколько часов кряду, не останавливаясь.

– Ты сумасшедший, – едва слышно прошептала она влажными губами. – Где ты этому научился?.. А я-то раньше думала, что ты у меня секс-символ...

– Не может быть, – злорадно проскрежетал Разбоев. – Это как?

– Я думала, что секс ты только символизируешь.

Утром все выглядело вполне пристойно. Окрепший духом Разбоев, словно перерожденный, сидел на кухне, жевал бутерброд с колбасой и всем своим видом напоминал мужика, отразившего прошлой ночью нападение на его жену. Поглядывая на Маришу хозяйским взглядом, он бросил, потому что хоть что-то на эту тему бросить был обязан:

– Ты смотри, Мариша. Раз адюльтер, два адюльтер, а потом мне за убийство что, в тюрьму садиться?

– Да брось ты, Борьчик. Скажешь тоже – адюльтер. Какой он адюльтер? Так, торгаш с Черкизовского.

Вечером он снова был неузнаваем. С порога набросился на нее, раздел, уложил на пол и не любил, а насиловал.

«Кого ты принимала сегодня? – восклицал он, стараясь делать это как можно резче и сильнее. – Он был так же силен, как и я?»

Она ничего не отвечала, лишь удивлялась преображению мужа. Она почувствовала, что Разбоев каждый раз, когда соединяется с ней, мстит. Мстит жестоко, получая удовольствие не столько от секса, сколько от унижения ее под ним. И вершин удовольствия он достигает именно тогда, когда начинает чувствовать, что на сегодня отомстил достаточно.

Бить ее? – тонкая натура этого не позволяла. Какая радость от ее разбитого лица? Ее нужно унижать. А разве есть лучший способ унижения женщины, чем...

Он представлял Маришу семнадцатилетней девушкой, отдающейся первому встречному через час после того, как она сказала Разбоеву «да» – разве можно за это не мстить?

Вскоре на работе начались неприятности. Он провалил один проект, помог провалить проект профессору, взявшему его ассистентом, и вскоре из младшего научного сотрудника стал лаборантом. Но это Разбоева уже не волновало. Он вел «свой» проект, и все остальное казалось ему вторичным. В начале две тысячи первого года его попросили уволиться по собственной инициативе, дабы не портить трудовую книжку нежелательными записями.

Новость о том, что муж занялся коммерцией и стал работать на Черкизовском рынке, Мариша сначала восприняла с удовлетворением. Все, с кем она переспала за годы замужества, были людьми достатка и свои трудодни зарабатывали именно как хозяева торговых мест.

Через два месяца бывший физик-теоретик Разбоев, так и не сделавшись торговцем, совершил то, что обычно совершают простаки, оказавшись в сетях среднего и мелкого бизнеса. Он влез в долги. Пришлось продать новенькую «десятку», купленную всего за месяц до включения «счетчика».

После утраты машины Мариша ясно различила перспективы будущего и задержалась в квартире Разбоева ровно настолько, сколько требуется для сбора личных вещей. Она была даже рада такому обороту.