– Что-то у тебя везде нестыковки, – заявил он претензии златоусту-краснобаю, – ты, походя освобождаешься от лишних людей. Спрашивается, куда и зачем ушли четыре ордынца? Почему бросили старуху, она же из их кампании! Где золото, что лежало в подполе в общинной избе? Варламыч, про золото сказывал! Зачем до твоего появления дикари грели воду? Зарапортовался ты братец, совсем! Одни непонятки!

Кто плел интриги, тот знает – это целое искусство. Надо один конец с другим увязать, затем закольцевать их, а лишние хвосты обрубить. Непростое это дело – лапшу на уши вешать. Талант нужен. Критиковать, брехать на рассказчика легче, брехнул и отдохнул. И ты уже правозащитник, права толпы от прохиндея защитил, грязью его измазал, тебе почет и уважение.

Критик-диссидент с упреком оглядел толпу. Вот, мол, я какой «йерой», уел самого Брехунца, сколько блох наловил в его байке, а вы от меня носы воротите. Однако блицкриг его спонтанной речи не привел к скоротечной победе над удачливым соперником – Брехунцом. Последнему, пришла неожиданная помощь со стороны Данилы. Мой дружок неожиданно ввязался в чужую свару.

– А ведь прав гаманоид, – указал он на критика-диссидента, чем вызвал доброжелательный смех толпы, – Брехунец перевирает все в свою пользу. Много ли ему было видно из котла? Он к концу только появился!

– А до этого кто там был?

– Я! И эти самые… красотки!

Заявление Данилы вызвало дружный смех и радостные возгласы:

– О…о, молодец! Может, хоть ты закрутишь сюжет в правильном направлении.

– А что ты там делал?

– Я?.. Я, за золотом ходил!

Мой дружок неожиданно перехватил инициативу. Он еще не начал повествование, а уже пробудил в слушателях два самых могучих инстинкта двигающих человечеством, ненасытную жажду наживы и модную во все времена, а в нашу так особенно, тему эротики.

Брехунец был рад передышке, а диссидента скосоротило. Он и поддел моего дружка:

– Получается, ты был свидетелем?

– Был!

– Хорошо, тогда скажи мне, куда ушли ордынцы, и почему старуха осталась?

– Нет, ничего проще, – заявил мой дружок, – Брехунец появился позже, он не видел, что до этого на острове происходило. А дело было так. Про золото я узнал от Варламыча раньше вас всех и наладил на остров лыжи. У меня бабка родом из Больших Кабанов, так что я все окрестности знаю вдоль и поперек, где Прорва – болото, где остров – на нем! А болото действительно опасное, в нем, что летом, что зимой по нескольку человек тонуло. Теплые газы, как на Камчатке, выходят со дна и зимой лед тоньшат. Зимой пройти еще можно, а вот летом, в некоторых местах в кипятке сваришься. Страшное озеро, наверно, поэтому дикие люди его выбрали, что не каждый храбрец туда сунется.

– А ты храбрец? – кривя рот в усмешке, спросил диссидент.

– А я храбрец! – ответил Данила, – я когда от Варламыча узнал, что на острове ржавеет дань, собранная татаро-монгольским темником Эльчибеем, у меня лыжи сами по снегу заскользили, я только ноги переставлял. Пошел, не раздумывая ни минуты! Не спеша, осторожно, обошел я все полыньи. Там где дорога занимает два часа прямого ходу, я шел, как заяц петляя, весь день, и только к вечеру вышел на остров.

Смотрю, – Данила гордо глянул на меня. Его не в пример критику-диссиденту слушали, не перебивая, – смотрю, действительно посреди острова стоит длинная изба, больше на сарай похожая, наполовину вросла в землю, а к двери ведут не звериные, а человеческие следы, но дымок не струится. А следы маленькие, детские, а один вообще, как от дамской туфли со шпилькой. Что за чертовщина, думаю? Варламыч про диких людей рассказывал, а здесь следы цивилизации. Кто тут живет? Чего так тихо?

И пошпионить, понаблюдать издалека некогда. День гаснет, темнеть начинает, думаю, замерзну без огня! Ночевать где-то надо. На болоте нельзя, костер на льду не разведешь, а на острове выдашь себя. Я ведь инкогнито туда заявился. Стал я еще раз в следы вглядываться, а они небольшие, вроде как человеческие, от обуви. Эх, думаю, была не была, дай загляну в избу. А там видно меня тоже заметили. Вдруг слышу из сарая женский говор, дверь скрипит, полог откидывается и выходят три нимфы.

Я видел по телевизору конкурсы красоты, но это нечто. Одна – жгучая брюнетка, волосы воронье крыло, глаза – миндалины, талия осиная – тоньше моей руки, на ней шальвары, цветная шаль, вторая – натураль блондинка, кожа мрамор, фигура пышная, на гитару, если ее стоймя поставить, нижней частью похожа, в белом вечернем платье с вырезом сзади и на груди, и третья волоокая красавица, ноги от ушей растут, в платье до пят, застегнутая на все пуговицы.

Увидали они меня, обрадовались, как бросились тискать, в штаны без спроса лезут, а я щекотки боюсь, ору им, мол, что вы делаете, погодите, успеете?

А они, на руки меня взяли, обнимают, целуют, а сами так и шарят где не надо. Так и внесли меня в избу, к грудям прижимая. Ну, думаю, девки совсем оголодали. Ору им, «погодите», а одна, та, что в шальварах, мне отвечает, – «циво гадить, списьки дявай, пеську тапить».

Догадался я, что им не до секса, в избе холодрыга, у дам зуб на зуб не попадает. А у меня и спички есть, и зажигалка, и порох, и трением могу огонь высекать. Выходит, я их единственный шанс выжить. Глаза к полумраку привыкли, огляделся по кругу. Из камня сложена грубая печь, труба тоже из камня, в потолок уходит, посредине избы стол, персон на двадцать. Пол, стены, крыша, все из грубых бревен. Примитив, конечно, общинная изба, но жить можно. В дальнем углу, за печкой, повыше пола, на уровне пояса, деревянный, ровный настил. Сообразил я, что это – лежак, общинный топчан, там мне придется эту ночь провести.

Ну и что ж думаю, дома козу держу, хряка, а здесь с тремя красотками не справлюсь? Беру инициативу в свои руки. Ружье свое кремневое доставшееся от деда ставлю в сторону, снимаю рюкзак, и начинаю растапливать печь. Благо около печки сухих дров на пол зимы кем-то припасено. Когда, огонь пошел по дымоходу, и в избе потеплело, достал я из рюкзака свечу, зажег ее и поставил на стол. Ну, думаю, пора знакомиться. Показываю, я на себя и говорю:

– Я, Данила! А вы сумасшедшие, кто-такие? Из какого дурдома сбежали?

Та, что блондинка, первой выскочила вперед.

– Юса! Юса! Ай Мерелин Монро! Консул! Кока-кола! Ду ю спик инглыш?

Всмотрелся я получше в нее, действительно похожа на Мерелин Монро, в своем знаменитом белом платье. Грудь пышная, и остальное, филейное, круглое, при ней, и даже знаменитая фляжка с коньяком. А я по-английски знаю только «янки вон». Ну, чтобы показать, что мы люди цивилизованные, а не дикари, я ей на ее языке и ответил:

– Янки гоу хоум!

Обиделась! А что? Зато будет знать, что на дворе двадцать первый век. А то, небось глянула, на мое кремневое ружье, на валенки, на кресало-зажигалку, на лыжи охотничьи, на мой треух собачий и подумала что на улице семнадцатый век, а царь у нас Петр Первый. Разобрался я с первой, подзываю вторую, спрашиваю кто такая? Она мне в ответ:

– Дульсинея Сервантес Торквемада Колумб Ла Гранада!

Знал я, что у испанцев длинные имена, но как я такую колбасу запомню? Ладно, говорю ей, будешь Дуська! Шнель на место! Скромная оказалась, беспрекословно пошла. Подзываю последнюю, в шальварах. Идет, бедрами виляет похлеще американки, глазки строит. Ну думаю, или боится, что я с нею, как с теми двумя поступлю, поэтому ластится, как кошка, или понравился я ей дюже.

– Ну, а ты кто? – спрашиваю восточную красавицу.

– Гюльчатай! – отвечает. – Я был перьви женка хан Эльчибей, кунак Мамай! – И как пошла тарахтеть, хоть уши затыкай. – Я руська мало-мало понимай. Хоцесь, твой гарем первый женка буду! Гульчатай карош! А эти сибка лед. Мерлин толсти, вино пёть, ругасся? Посьто ругасся? Дуська този блеха. Бери Гульчатай! Не амману! Мой повелитель Данилабей! Ты конязь? – шельма спрашивает.

– Конязь! Конязь!

Кое-как я ее загнал на место. Развязал рюкзак, достал еду, разложил на столе, ешьте. А у меня там чеснок, лук, тряпица с солью, две буханки хлеба, шмат сала, чай, да с полкило меда. Набросились они на еду, а я сижу и думаю, кто они такие? Мне и в голову не могло прийти, что это клоны, я подумал это женки наших нуворишей, добегались по казино до белой горячки, а теперь еще и из лечебницы сбежали.