Поразительно и другое — оторванность, в частности моя, от той жизни, которой жила в те годы Москва. В 1938 году мне было двадцать семь лет. Работал я во Владивостоке, в театре Красной Армии, и считался одним из самых интеллигентных, культурных, начитанных молодых актёров. Но если б мне тогда сказали, что где-то совсем рядом, в нескольких километрах от моего дома, моего театра во Владивостоке, пригороде Вторая речка (а сколько раз мы ездили туда с выездными спектаклями) умирает за колючей проволокой великий русский поэт Осип Мандельштам, я бы только вылупил глаза — «Кто, кто?». Пристало ли мне после этого удивляться, когда мой друг, военный инженер, живущий, правда, не в Москве, а в Вольске, неподалеку от Саратова, таким же «кто, кто?» отреагировал на какое-то моё высказывание о Синявском и Даниэле. Правда, в мои годы не было никаких Би-би-си и «Голосов Америки», что не очень, но всё же как-то оправдывает меня.
С улыбкой вспоминаю я сейчас своё пламенное, всех взбудоражившее выступление в стенах Строительного института на какой-то из дискуссий (тогда они ещё допускались). «Страх… вот главное, что нами сейчас руководит! — так начал я свою речь. — Страх перед дурной отметкой! Страх от одной мысли, что тебя лишат стипендии! Страх перед профессором, от которого зависит и то и другое! А он — страх — ведёт к предательству и измене…» Ну, и т. д. Поводом для этой пылкой речи двадцатилетнего студента (осуждённой, кстати, потом секретарём ЦК товарищем Гансом — кто его помнит сейчас? — и фамилия моя попала в центральную газету — и я был в восторге, как чеховский герой) послужило решение высочайших органов, осуждающее конструктивизм в архитектуре, — событие, на многие годы повергшее нашу архитектуру в состояние растерянности и упадка.
Думал ли я тогда, задиристый забияка, что эта тема — страх (о, если б перед отметками и профессорами…) — станет главной в те невесёлые дни, когда я расставался с Родиной, и явится одним из тех толчков, которые вынудили меня принять столь нелёгкое решение.
Страх…
Самое грустное — это то, что я со всех сторон слышу: «Надо понимать… Поймите же, что ему… что ей, что им… что у них…» Стараюсь понять, но не понимаю.
Не понимаю, как человек, жена моего самого близкого, самого дорогого, ныне уже покойного, друга может после тридцати лет самых близких, самых дружеских отношений вдруг эти самые отношения пресечь навсегда. Так и было сказано: «Я с ним встречаться больше не буду. Конечно, если когда-нибудь ему что-нибудь от меня будет надо, он может…» Но он не смог. Черта была подведена слишком решительно.
Не понимаю, как можно отправить назад пришедшие на твой адрес лекарства с просьбой передать их моей жене — мы были в отъезде. По телефону было сказано: «Ты сама должна понять… Я не могла иначе… И проститься с тобой я тоже не могу… Мне очень тяжело, но…» С этим человеком моя жена дружила даже не тридцать, а сорок лет. Можно сказать, самый близкий друг — совместная работа в театре, эвакуация, последние годы…
Не понимаю, когда оправдывают моего друга, с которым мы учились в одном институте, и ближайшего моего соседа (его окна видны из моих окон), забывшего вдруг ко мне дорогу (он попрощался со мной телеграфно), словами: «Пойми же, ради Бога, что ему надо объект сдавать… Зачем ему рисковать?» А друг этот в своё время любил прибегать по вечерам ко мне, усталый и раздражённый, — «Дай чайку… Хочется как-то всех послать к чёртовой матери, дёргают со всех сторон, сил нет…» И делился со мной всеми сложностями и перипетиями своей работы. Потом предпочёл не делиться — там же, мол, всё прослушивается. Может, он прав, объект-то сдавать не мне, а ему…
И ещё один друг… И ещё… И ещё…
И стало пусто. И телефон умолк. И я перестал звонить. Старался понять. До сих пор стараюсь. Но не выходит.
* * *
Вечерний Крещатик натолкнул на мрачные размышления. Может, утренний или дневной немного успокоит нас? Вряд ли. В дневные часы он одержим. Магазинная и лоточная вакханалия. Моя квартира в самом центре, и вся толчея перед моими глазами. Когда-то, до войны, Пассаж был тихой улочкой с художественными салонами, книжными магазинами. Сейчас это «Детский мир», где меньше всего детей и с избытком взрослых.
Что происходит со взрослыми, когда где-то «выбросили» кофточки, босоножки или апельсины, — говорить не приходится. С ужасом и великим сожалением думаю о тех, чьи окна выходят в этот самый «Детский мир». Наши, слава Богу, выходят в противоположную сторону, которая шумна только по утрам, когда разгружают ящики в тылах магазинов. И только по воскресеньям в Пассаже тишина. Магазины закрыты. Бродят голуби, да во дворе «Гастронома» единственная на весь Пассаж очередь — сдают бутылки.
Бывает время, когда Крещатик меняет своё обычное лицо. Это — праздники и дни футбольных матчей. Население его тогда увеличивается в десятки раз. В дни футбола не рекомендуется заходить в «Гастроном» — всё равно ничего не добьёшься, — а в дни праздников и салютов прекращается движение транспорта и улица во всю свою ширину и длину отдаётся во власть пешехода, если это спокойное слово можно применить к топчущейся на месте или протискивающейся куда-то толпе. Это не лучшее время для посещения Крещатика.
Мы с мамой выходим гулять обычно под вечер. Жара уже спала, но вечерней толкотни ещё нет. Маршрут традиционный — до эспланады над Днепром или по Петровской аллее и назад. Идём себе под ручку, тихонько, не торопясь. У подземного перехода осаждают продавщицы цветов, они нас хорошо знают. «Возьмите ландыши бабусе, только из леса…» Мама любит ландыши, и весной у нас вся квартира в ландышах. И в распускающихся веточках тополя, каштана, клёна. Потом сирень, жасмин, к концу лета гладиолусы, осенью георгины, астры… «Вы только побрызгайте их сверху, долго стоять будут…» Иногда наших баб нет, их разгоняет милиция. Зачем? Почему? Кому они мешают? Кто-то объяснил: «Безобразие! Замусоривают только Крещатик лепестками!» Действительно, безобразие, того и гляди утонет Крещатик в лепестках роз…
Так, здороваясь направо и налево, — мы ведь тоже неотъемлемая часть предвечернего Крещатика, что-то вроде его достопримечательности, — доходим до громадного плаката на глухой стене дома: «Пийте, друзi, вiтамiни, натуральнi свiжи соки, i рум'янцем неодмiнно запалають вашi щоки». Мама каждый раз возмущается: «Зачем надо, чтоб у меня пылали щёки? Кто придумал, что это красиво?» А на площади Калинина на доме всю ночь вспыхивает и гаснет: «Хто морозиво вживае, той квiтучий вигляд мае». Мать тоже пожимает плечами: «Всю жизнь ем мороженое и никогда этого не замечала».
О, киевская реклама, мигающая, вспыхивающая, переливающаяся! Она далеко обогнала примитивные московские призывы «Аэрофлота» и сберкасс пользоваться их услугами и, пожалуй, даже Бродвей. У нас она в изысканной стихотворной форме.
«Якостi найкращi сконцентрованi саме в ньому, в цукрi рафiнованiм» (качества наилучшие сконцентрированы именно в нём, в сахаре рафинированном).
«Кришталь, скловироби, термоси виробництва Киiвського склозаводу художнього хай будуть в квартирi у кожного» (хрусталь, стеклянные изделия, термосы производства киевского стеклозавода художественного пусть будут в квартире каждого).
«Пiанiно, баяни, бандури не треба шукати довго. Адреса точна — в магазинах Киiвкультторга». (Пианино, баяны, бандуры не надо искать долго, адрес точный — в магазинах Киевкультторга).
И так далее, в том же духе. Разве плохо?
Погуляв по вечернему Крещатику, ты не будешь больше мучиться в поисках бандуры, обставишь наконец квартиру хрусталём и термосами, а чай будешь пить только вприкуску.
Зацепившись за рекламу, никак не могу обойти вниманием ещё один вид информации — так называемую наглядную агитацию. Ничуть не оспаривая её полезность в принципе, приведу только один пример.
Прошу уважаемого читателя, не подглядывая вперёд, ответить на вопрос: в какой газете, книге, журнале, парке культуры и отдыха, клубе или кинотеатре могло быть помещено нижеследующее: «К 1980 г. будет полностью удовлетворена потребность народного хозяйства и населения в перевозках путём согласования развития всех видов транспорта».
