Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Увы, веселья и задорности я что-то не очень замечаю сейчас у французов. Стали они сумрачнее и озабоченнее. Надвигающаяся инфляция наложила свою печать на всех. Но впечатление это — тут же оговариваюсь — слишком внешнее, уличное, по-настоящему-то я французов не знаю.

Случилось так, что, попав по Францию, я сразу окунулся в русскую среду. Трёхэтажный дом в парижском предместье Фонтенэ-о-Роз, гостеприимно распахнувший перед нами двери, перенёс нас сразу в атмосферу московской квартиры с её нескончаемыми спорами, безалаберщиной, суетой, надрывающимся телефоном, едой что попало и когда попало, кучей книг и старинными иконами.

Книги… Пожалуй, это главное, что сразило нас во Франции. Всё то, что у себя на родине читалось тайно, наспех, за одну ночь, передаваемое из рук в руки на смятых машинописных листочках, лежало здесь на полках магазинов в необозримом количестве. Мы, приехавшие из голодного края, набросились на все эти «Архипелаги ГУЛАГи» и до сих пор глотаем, не успеваем переварить всё это богатство. А тут ещё и газеты с потоком подробнейшей информации. Хорошо ещё, что я плохо знаю французский язык, — газеты и журналы не оставляли бы ни на что другое времени.

Может показаться странным и даже смешным, но незнание языка в какой-то степени спасает от чрезмерного избытка впечатлений. Переселившись из одного мира в другой — с Крещатика, скажем, в созвездие Кассиопеи или со дна морского на его поверхность без предохранительных средств, можешь оказаться разорванным на куски. Первый месяц в Париже я всё время чувствовал себя выброшенной на берег рыбой — жабры мои не могли пропустить сквозь себя сразу столько кислорода. Ощущение такое же, как когда я первый раз выбрался из стен госпиталя, — голова пошла кругом от голубого неба и пьянящего воздуха.

Сейчас мои жабры в нормальном состоянии. Пульс — 76. Париж далеко. Вокруг лес. Нерусский, цивилизованный, с циклопическими валунами, по которым карабкаются «уикендовские» парижане. Знаменитый лес Фонтенбло. И маленькие городишки. И в каждом своя церквушка XI или XII века, и памятник «A nos morts»[14], и свой chateau[15], а уютные виллы с обязательными табличками «La tourelle»[16] или «Petit nid»[17] и, конечно же, «antiquites»[18] — без этого никакая дыра во Франции не может — старые подсвечники, абажуры, дуэльные пистолеты.

По склонности своей бродить, шатаюсь по ухоженным лесным аллеям с указателями и скамеечками на перекрёстках, забредаю в эти самые соседние городишки и, наслаждаясь одиночеством, пытаюсь разобраться в навалившемся на меня.

А навалилось — за год не разберёшься. А разобраться хочется. И о чём спорят с пеной у рта маоисты с троцкистами (мало им нашего примера!), или если не спорят, то говорят между собой кавалергарды на панихиде по Николаю II? И почему не прогорает маленький магазинчик у остановки автобуса № 194 в Фонтенэ-о-Роз — он торгует пепельницами и подставками для ламп мексиканского, пакистанского и иранского оникса (я за два месяца не видел ни одного покупателя)? И кто и когда покупает развешенные в громадном количестве цепи в «sex-shop» на Пигаль и как ими пользоваться? И что лучше, левее, прогрессивнее — «L'Express» или «L'Observateur»? И почему Жискар д'Эстен не стесняется сниматься в трусиках, да ещё в компании с Фордом и Киссинджером, и почему не позволяет этого себе с Брежневым или Косыгиным (а в Пицунде бассейны не хуже мартиникских!)? Наконец, как не уронить здесь, на Западе, достоинства русского интеллигента, если за самолёт Киев — Цюрих тебе пришлось платить собственными деньгами, а не лететь бесплатно? И ещё десять тысяч таких или ещё более сложных вопросов.

Вот так и брожу по дорожкам, а мимо, не торопясь, проезжает кавалькада красивых всадников (делать им, что ли, нечего, разъездились…), и из леса выхожу на поляну, на вьющуюся мимо кладбища дорогу, попадаю в соседний городок, захожу в «Tabac» — «Gauloise, s.v.p.». Вот и всё моё общение с французами. «Bonjour, Mme, bonjour, Mr!» в местной булочной, приветливые улыбки на почте, до местного кюре и аптекаря ещё не добрался.

Единственное, что удалось мне всё же уловить, — это, в общем-то, замкнутость французов. Бистро бистром, а так больше по домам.

В малюсеньком городишке Grez-sur-Loing, куда я как-то забрёл (старинная колокольня и Vieille tour du XII siecle[19] — везде указатели), я в три часа дня не обнаружил ни одного (не преувеличиваю!) человека. Город был мёртв, даже немного страшно стало. В моём Marlotte приблизительно то же самое, только машин побольше.

Обнаружил я, вернее, учуял повышенный интерес к деньгам у французов. Растущие цены и дороговизна жизни не последние темы в разговорах. «Oh! C'est trop cher!»[20] куда чаще встречается, чем русское «Нравится — покупай». Французская мама не поступит, как моя, когда я, четырёхлетний карапуз, проходя мимо магазина игрушек, требовал сначала un bateau[21] (тогда я ещё говорил по-французски), потом avec un marin… deux… trois… quatre и, наконец, заливаясь слезами, «plein de marins»[22]. Нарушая все педагогические каноны, мать заваливала детскую моряками и корабликами. Для меня на всю жизнь этот «bateau plein de marins» — синоним не только моей жадности, но, может быть, и неразумной, но такой родной, русской щедрости.

Что и говорить — швыряние деньгами не французская черта. Расчётливость и умение разбираться в разного рода финансовых комбинациях куда ближе этой нации д'Артаньянов (а не был ли он, часом, армянином с «ц» на конце?). И не без некоторого налёта грусти скажу, что черта эта стала, увы, не чужда и тем русским, которые давно живут во Франции. Вот маленький забавный рассказик.

Разговор за чайным столом милой русской семьи, живущей в Париже с двадцатых годов. Рассказываю о своём друге, полуфранцузе, полуукраинце, запутавшемся в каких-то банковских операциях.

— Забавно, — говорю я, — вот он сидит передо мной, уткнувшись в «Le Monde», и что-то пытается сообразить по поводу своих акций далёких южноафриканских золотых копей и никак не может решиться, продавать ему или не продавать золотые слитки. А давно ли это было — наша киевская кухня — любимое место вечерних разговоров — и до глубокой ночи, до часу, до двух всё об одном и том же — о лагерях, психушках, обысках, вперемежку с ОВИРами, таможнями, очередными историями о том, что того выпустили, а того нет… А сейчас вот сижу и слушаю про акции, копи, слитки… Смешно…

Моя хозяйка вдруг встрепенулась…

— Кстати, Саша, ты «Le Monde» смотрел сегодня? Говорят, золото опять упало…

Вот так-то…

Нет, я несправедлив. И жаловаться мне грех. До сих пор ничего, кроме внимания, радушия и желания помочь кто как может, я здесь, во Франции, а до этого и в Швейцарии, не встречал. Только благодаря этому я спокойно могу закончить начатое в Киеве — добрые парижане создали мне такие условия для работы, о которых я и мечтать не мог — тишину, уют, покой — остаётся только не подкачать, ведь здесь, в Marlotte, жили и творили «не аби хто» — Мюрже, Альфред де Мюссе, Золя, Оскар Уайльд, из художников — Сезанн, Ренуар, Сислей, даже великий Коро. Рядом с нашим домом жил Сарасатэ, а чуть подальше — Жак Тибо…

И всё же француз для меня ещё загадка. С русским, говорят, надо пуд соли съесть, прежде чем разобраться в нём. А с французом? Иногда мне кажется, что он мудр, скептичен, порою циничен, иногда — что наивен до предела. «Нет! Нет! Если у нас и победят коммунисты, всё будет совсем не так, как у вас. Вот увидите. — И тут же, понизив голос: — Но они никогда не победят…»

вернуться

14

Нашим павшим (фр.).

вернуться

15

замок (фр.).

вернуться

16

башенка (фр.).

вернуться

17

гнёздышко (фр.).

вернуться

18

предметы старины (фр.).

вернуться

19

Старинная башня XII века (фр.).

вернуться

20

О! Это слишком дорого! (фр.).

вернуться

21

Кораблик… с моряком… с двумя… тремя… четырьма… «много моряков» (фр.).

вернуться

22

Кораблик, полный моряков (фр.).

26
{"b":"115841","o":1}