— Я останусь с ним, — прошептала Валентина. — Я люблю его, я люблю его. Я останусь с ним и в один прекрасный день увезу его с собой.
Она знала, что этого не будет, Адриано не станет менять из-за нее свою жизнь, Осорно на Буэнос-Айрес.
Откуда она могла это знать? Тут перепутаны адреса: это Валентина никогда бы не поменяла Буэнос-Айрес на Осорно, свою устоявшуюся жизнь и повседневную рутину. В глубине души я не думаю, что она мыслила так, как ей приписывают; опять же известно, что трусость всегда стремится переложить ответственность на кого-нибудь другого, и так далее.
Ей казалось, она висит в воздухе, собственное тело ей не принадлежит, а с ней — только страх и что-то похожее на тоску. Она видела стаю ласточек, которые, сбившись в кучу над серединой реки, летали над ней большими кругами. Одна ласточка отделилась от остальных и стала приближаться, теряя высоту. Когда казалось, что она вот-вот снова взмоет ввысь, что-то разладилось в ее совершенном механизме. Похожая на спутанный комок перьев, она несколько раз перевернулась в воздухе, бросилась вниз, быстро пролетела по диагонали и упала с глухим стуком к ногам Валентины прямо на балкон.
Адриано услышал крик и бросился в комнату. Валентина, забившись в угол балкона, сильно дрожала, закрыв лицо руками. Адриано увидел мертвую ласточку и поддал ее ногой. Ласточка упала на улицу.
— Ну что ты, пойдем, — сказал он, обнимая Валентину за плечи. — Это же ерунда, уже все. А ты испугалась, бедняжка моя дорогая.
Валентина молчала, но когда он убрал ее руку от лица и посмотрел на нее, то испугался. На ее лице был написан такой страх — может быть, предсмертный ужас той самой ласточки, рухнувшей с высоты и мелькнувшей в воздухе, который так предательски и так жестоко вдруг перестал поддерживать ее!
Дора любила поболтать перед сном, так что целых полчаса она распространялась о Фьезоле[15] и площади Микеланджело. Валентина слушала ее будто издалека, уйдя в свои ощущения, не располагавшие к спокойным размышлениям. Ласточка была мертва — она умерла, высоко взлетев над землей. Предупреждение, знамение. Словно в полусне, до странности ясном, Адриано и ласточка соединились в ее сознании, вызывая яростное желание убежать, умчаться куда глаза глядят. За ней, как ей казалось, не было вины, однако она чувствовала себя виноватой, ее вина была той ласточкой, глухо ударившейся об пол у ее ног.
Она коротко сказала Доре, что планы ее изменились и что она поедет прямо в Венецию.
— Мы встретимся там в любом случае. Мне надо уехать на несколько дней, я действительно хочу побыть одна.
Дора, казалось, была не слишком удивлена. Жаль, что Валентина не увидит Равенну, Феррару. Разумеется, она понимает, что та предпочитает одна ехать прямо в Венецию; лучше как следует посмотреть один город, чем плохо два или три… Валентина уже не слушала ее, уйдя в свои мысли, стараясь убежать от настоящего, от балкона над рекой Арно.
Здесь, как почти везде, наблюдается попадание, исходящее из неверной предпосылки, в этом есть ирония, но это в то же время и забавно. Я согласна с тем, что не слишком удивилась и что изобразила все необходимые любезности, чтобы успокоить Валентину. Однако здесь не написано, почему я не удивилась: голос и выражение лица Валентины так не соответствовали тому, что она рассказывала об эпизоде на балконе, если воспринимать его так, как она, — то есть как знамение и потому как нечто непреодолимое. Кроме того, у меня было глубокое и сильное подозрение, что Валентина ошибается в причинах своего страха, перепутав меня с Адриано. Ее вежливая холодность в тот вечер, проворство, с которым она заняла ванную, не дав мне возможности подойти к зеркалу, священнодействие с душем — французы называют это «промежуток между двумя рубашками». Адриано, что ж, будем считать, что это Адриано, именно Адриано. Но почему надо, ложась спать, поворачиваться ко мне спиной, закрыв лицо рукой и показывая таким образом, что надо поскорее выключить свет и дать ей уснуть, не сказав больше ни слова, даже простого пожелания доброй ночи, своей компаньонке по путешествию?
В поезде ей думалось поспокойнее, но страх не уходил. От чего она бежала? Не так-то легко принять благоразумное решение и похвалить себя за то, что удалось разорвать связь времен. Оставалось только разгадать причину страха, будто Адриано, бедный Адриано, был дьяволом, будто искушение полюбить его всерьез — это балкон, открытый в пустоту, с которого тебе предлагают прыгнуть и безоглядно лететь вниз.
Валентина смутно чувствовала, что она бежала скорее от самой себя, чем от Адриано. Даже та быстрота, с которой она пошла на близость с ним, доказывала ее неприятие чего-то серьезного, еще одного основательного романа. Основательное осталось на другом берегу моря, навсегда разодранное в куски, и сейчас настало время для приключения без привязанности, как все прочие до и во время путешествия, для принятия предложенных обстоятельств без всяких размышлений на темы морали и логики, для временного общества Доры, как результата посещения туристского агентства, и для Адриано, как другого результата, настало время коктейлей и разных городов, минут радости, таких же незапоминающихся, как обстановка гостиничных номеров, которые оставляешь позади.
Временное общество, да. Хочется думать, однако, что в этих отношениях было нечто большее, что я, хотя бы вместе с Адриано, входила в одну из сторон треугольника, где третьей стороной было бюро путешествий.
Однако во Флоренции Адриано рванулся к ней, настойчиво требуя своего, уже не похожий на мимолетного любовника, каким он был в Риме; хуже того, он требовал взаимности, ждал ее и торопил. Может, страх от этого и был, противный, мелочный страх перед жизненными сложностями, — Буэнос-Айрес, Осорно, люди, дети, устоявшаяся жизнь, которая так отличается от жизни вдвоем. А может быть, и нет: за всем этим постоянно было что-то еще, нечто неуловимое, будто ласточка в полете. Нечто, способное вдруг стремительно наброситься на нее, ударившись об пол мертвым телом.
Гм… Почему же все-таки у нее не ладилось с мужчинами? Читая мысли, которые ей приписывают, видишь человека, сбитого с толку, загнанного в тупик; на самом деле — это стремление прикрыть ложью скрытый конформизм. Бедная она, бедная.
Первые дни в Венеции были пасмурными и почти холодными, но на третий день с самого утра показалось солнце, и сразу стало тепло, и тут же радостные туристы высыпали из гостиниц, заполнив площадь Святого Марка и Мерсерию веселой толпой, пестрой и разноязыкой.
Валентине нравилось бродить по извилистой улице, которая вела от Мерсерии к мосту Риальто. Каждый поворот или мост, будь то Беретьери, или Сан-Сальваторе, или темная громада Фондамента-деи-Тедески, известная по почтовым открыткам, смотрели на нее с отстраненным покоем, присущим Венеции по отношению к своим туристам, так отличающимся от судорожного ожидания, в котором пребывают Неаполь или Рим, которые, будто уступая вам, предлагают на рассмотрение свои широкие панорамы. Ушедшая в себя, всегда таинственная, Венеция играла с теми, кто приехал полюбоваться ею, пряча свое истинное лицо, загадочно улыбаясь и зная, что в тот день и час, когда она сама захочет, она откроется доброму путешественнику такой, какая она есть, и вознаградит его ожидание своим доверием. С моста Риальто смотрела Валентина на то, как течет жизнь Канале-Гранде, и удивлялась тому, какое неожиданно большое расстояние отделяет ее от этой сверкающей воды и скопища гондол. Она углублялась в переулки, от края до края заполненные храмами и музеями, выходила на набережные, к фасадам огромных дворцов, тронутых временем, свинцово-серых и зеленоватых. Она смотрела на все это и всем восхищалась, чувствуя, однако, что ее реакция весьма условна и почти вымучена, как беспрерывные хвалебные восклицания по поводу фотографий, которые показывают нам в семейных альбомах. Что-то — кровь, или тоска, или просто желание жить, — кажется, осталось позади. Валентина вдруг возненавидела воспоминание об Адриано, который совершил ошибку, влюбившись в нее. Его отсутствие делало его еще более ненавистным, поскольку ошибка была из тех, за которые можно наказать или простить в личном присутствии. Венеция
