Почти всегда именно Рема шла выяснять, можно ли пройти в столовую на застекленной веранде. На второй день после приезда Исабель, войдя в гостиную, Рема велела всем подождать. Ждали они долго, пока пеон не сообщил, что ягуар в саду, где клевер, тогда Рема взяла детей за руки и они отправились есть. В то утро картошка вышла пересушенной; правда, возмущались только Нене и Нино.

Да, потому что Рема с неизменной доброжелательностью пресекала любые расспросы. Все так чудесно, что совершенно незачем волноваться. Дом огромный, а детям запрещалось заходить в одну из комнат, всего лишь в одну, так что ничего страшного не происходило. Прошло всего два дня, и Исабель приноровилась к этому так же, как и Нино. Они с утра до вечера играли в роще, где ивы, а если не там, то в саду, где клевер, или в парке у гамаков, или возле ручья. То же самое происходило и в доме: в их распоряжении были спальни, коридор, библиотека внизу, на первом этаже (лишь однажды в четверг туда запретили входить), и столовая на застекленной веранде. В кабинет к Луису они не наведывались, потому что Луис с утра до ночи читал; иногда он сам зазывал к себе сына и давал ему книжки с картинками, но Нино и Исабель уходили смотреть их в гостиную или в сад перед домом. К Нене они никогда не совались, опасаясь его бешеного нрава. Рема сказала, что так будет лучше, и ее слова прозвучали как предупреждение, а дети научились понимать, что таится за ее молчанием.

В общем-то жизнь была скучной. Однажды ночью Исабель задумалась: зачем Фунесы пригласили ее на лето к себе? Она еще не доросла до понимания того, что ее позвали ради Нино, желая ублажить его живой летней игрушкой. Исабель замечала лишь, что в доме тоскливо, что у Ремы усталый вид, что стоит засуха, но тем не менее, все вокруг влажное и какое-то беспризорное. Через несколько дней она привыкла к укладу этого дома и довольно необременительному распорядку каникулярной жизни в Лос-Орнеросе. Нино начал понимать прелесть микроскопа, подаренного ему Луисом, они восхитительно провели неделю, разводя букашек в маленьком стоячем прудике, заросшем листьями каллы, а потом капая воду на стеклышки и рассматривая их под микроскопом.

— Это личинки комаров, никаких микробов вы тут не увидите, — говорил им Луис и как-то отчужденно, с легким раздражением усмехался.

Им же не верилось, что это жуткое месиво — не микробы. Рема принесла им калейдоскоп, хранившийся у нее в шкафу, но они неизменно отдавали предпочтение поиску микробов и подсчету их лапок. Исабель таскала с собой дневник наблюдений, в котором было всего понемножку — и биологии, и химии, и аптекарских познаний. Они устроили аптеку в комнате Нино, реквизировав для этого все мало-мальски подходящее.

Исабель заявила Луису:

— Нам нужна всякая всячина.

Луис дал ей мятные леденцы, розовую ветку и пробирку. Нене — грелку и пузырек с зелеными пилюлями, непонятно какими, потому что этикетка на нем была содрана. Рема зашла поглядеть на аптеку, прочитала опись имущества и сказала, что они приобретают полезные знания. То ли она, то ли Нино (который всегда приходил в возбуждение и петушился перед Ремой) решили собирать гербарий. Пользуясь тем, что в то утро им разрешили погулять в саду, где рос клевер, они набрали образцов и вечером разложили сорванные цветы и листья на полу, подстелив под них бумагу, так что ступить в спальне было толком некуда.

Перед сном Исабель записала:

Ее немного раздражало то, что почти все листья попадались зеленые, гладкие и ланцетовидные.

В тот день, когда они пошли охотиться на муравьев, Исабель увидела хозяйских пеонов. Управляющего и дворецкого она знала хорошо, потому что они являлись в дом с докладом. Но эти люди были моложе, они сидели возле бараков, отдыхая в обеденный перерыв, зевали и глазели на играющих детей.

Один из них сказал Нино:

— И сдались тебе эти твари.

И щелкнул его по кудрявой голове. Исабель хотелось, чтобы Нино возмутился, показал, кто тут хозяйский сын.

В бутылке у них уже кишмя кишели муравьи, а на берегу ручья дети наткнулись на громадного богомола и тоже запихнули его в бутылку, чтобы вести наблюдения. Идею домашнего муравейника они почерпнули из энциклопедии «Тесоро де ла Хувентуд», а Луис дал им длинный и глубокий стеклянный ящик. Вытаскивая его вместе с Нино, Исабель услышала, как Рема сказала:

— Если б они всегда сидели такими паиньками дома!

И Рема вроде бы даже вздрогнула. Исабель вспомнила об этом перед сном, в тот момент, когда из темноты перед ней выплывали лица: вот Нене, тощий и вечно мурлыкающий какую-нибудь мелодию, вновь выходит покурить под навес; вот Рема несет ему кофе, а он — ну и недотепа! — не может нормально взять чашку и, промахнувшись, стискивает пальцы Ремы; из окна столовой Исабель было видно, как Рема отдернула руку, а Нене, едва успев поймать на лету чашку, смущенно засмеялся. Черные муравьи лучше рыжих, они больше и злее. Хорошо бы запустить в ящик стайку рыжих муравьев, а потом наблюдать с безопасного расстояния из-за стекла за их сражениями. Хотя, может, они не будут драться… Устроят себе по муравейнику в противоположных концах ящика. Если так, то Исабель с Нино утешались бы, изучая привычки разных муравьев, завели бы для каждого вида свою тетрадку. Но почти наверняка они будут драться, почти наверняка грядет беспощадная война, — можно будет наблюдать через стекло и записывать выводы в одну-единственную тетрадь.

Реме не нравилось шпионить за ними, но порой, проходя мимо спален, она видела, как они с горящими глазами и с сознанием важности своей миссии восседают перед самодельным муравейником возле окна. Нино навострился моментально отыскивать новые муравьиные галереи, и Исабель вносила дополнения в план, нарисованный чернилами на развороте тетрадного листа. Послушавшись Луиса, они запускали в ящик только черных муравьев, и муравейник страшно разросся, вид у насекомых был свирепый, работали они с утра до вечера, рыли ходы, сновали взад и вперед, строились, перестраивались, сообщались друг с другом, шевеля усиками и потирая лапки, внезапно впадали в ярость и начинали бушевать, сбивались в кучу и рассыпались в разные стороны без всякой видимой причины. Исабель растерялась, не знала, что и записывать, и постепенно вообще забросила дневник, так что они с Нино быстро забывали свои наблюдения, хотя просиживали перед ящиком часами. Нино опять потянуло в сад, в разговоре он упоминал про гамаки и лошадей. Исабель начала его слегка презирать. Для нее в Лос-Орнеросе не было ничего дороже муравейника; мысль о том, что муравьи разгуливают по нему, не боясь никакого ягуара, приводила ее в восторг, подчас она воображала, что малюсенький ягуарчик, похожий на резиновый ластик, рыщет по галереям муравейника и, может быть, именно из-за него насекомые то разбегаются в разные стороны, то сбиваются в кучу. Исабель нравилось создавать там, за стеклом, подобие большого мира, особенно нравилось теперь, когда без разрешения Ремы спускаться в столовую запрещалось.

Внезапно встрепенувшись, Исабель прижалась носом к стеклу; ей нравилось, когда на нее обращали внимание; Рема застыла в дверях, молча глядя на нее. Если дело касалось Ремы, слух у Исабель становился острее острого.

— Что это ты тут одна?

— Нино пошел к гамакам. По-моему, это королева, вон какая она большущая.

Ремин фартук отражался в стекле. Она чуть подняла руку, и рука тоже отразилась, как бы изнутри ящика; Исабель вдруг вспомнила, как Рема протягивала Нене чашку кофе, но теперь по ее пальцам ползали муравьи, чашки не было, а были муравьи, и рука Нене сжимала Ремины пальцы.