Можно, да не нужно. Никаких дел у меня на вокзале не было, а просто захотелось взглянуть на поезда. Детское желание, глупое. А может, не такое уж и глупое – как посмотреть.
Вокзалы я ненавижу с детства, а особенно – станции на пути следования поездов. Чья-то неведомая жизнь пролетает мимо на всех парах, а ты стоишь в пыли и смотришь ей вслед. Если и повезет куда-нибудь поехать, так только в плацкартном вагоне, где вонь от тел и туалетов, любопытные глаза, сквозняки, желтоватое белье и ненавистные с детства колючие пледы. Попробуй запихай их в пододеяльники! Сволочь какая-то придумала эти пледы, точно.
А станции? Кучи щебенки и песка между путями, серая от пыли крапива, заброшенные ржавые вагоны, лопухи – тоже серые… Одно слово – убожество. Как вся эта страна.
Я родился и вырос в поселке, который называется Сортировочный. Понятно почему: через него много путей проходит, грузовые вагоны сортируют: одни на север, другие на юг, третьи на Москву или в Архангельск… Только никакой сортировкой мне в этом слове и не пахло, а пахло сортиром, вот чем! Вонью, мочой и нищетой. Правильное было название у нашего поселка, очень ему подходящее. А следующей, в десяти минутах езды на электричке от нас, была остановка под названием Четыреста пятьдесят третий километр. Ясно? Даже имени собственного не присвоили станции, лишь трехзначный номер.
В нашем поселке, конечно, происходила сортировка, правда, немного не та, о которой все думали. Людей сортировали по сортам дерьма. Ведь в сортире-то что? Правильно. Оно самое. Что полегче – всплывает, что потяжелее – ложится на дно.
Вот только мне не хотелось вливаться в эту струю. Я с восьми лет, стоя в пыли перед несущимися мимо, жаром обжигающими поездами и электричками, знал: уеду отсюда, уеду, выкарабкаюсь из этой выгребной ямы. Ни на кого рассчитывать, кроме себя, не приходилось: батя пил, мать и вовсе стала слаба на голову после того, как ее клиент приложил об косяк за то, что порезала его при стрижке… Да я их, честно говоря, плохо помню. Кормили, поили, одевали, сильно не били – и на том спасибо.
У нас было так: кто сильнее, тот и выживет. Не можешь защититься – значит, не судьба тебе жить спокойно в поселке Сортировочный. В двенадцать лет я первый раз лег под электричку между рельсами – всех так проверяли, кто хотел доказать, что он настоящий пацан. Хорошо, старшие парни предупредили меня, чтобы рот держал открытым, а уши, наоборот, зажал, и еще сказали, чтобы по-маленькому сходил за пять минут до «свистульки» – так у нас электричку называли. Потому что если встал с мокрыми штанами после «свистульки» или, еще хуже, с обгаженными – все, считай, не прошел испытания: позор на всю жизнь и такие клички, от которых не отмоешься.
Были у меня какие-то мысли в голове или нет, пока я на шпалах лежал, – этого я не запомнил. Только помню, что очень жарко было, а в нос мне набилась мелкая галька оттого, что я голову вжал в землю, когда надо мной понеслось – с визгом, грохотом, с такими звуками, которым и названия-то нет, как если бы дом уронили на рельсы и потащили с огромной скоростью, а все жители внутри заорали изо всех сил. И уши у меня лопнули, да. Это я тогда так решил, по незнанию. Думал – встану, а из ушных дырок у меня кровь хлещет, и больше я ничего никогда не услышу.
Так оно и случилось, кстати. Когда утащили дом, я, не помню как, встал, камешки из носа отшмыгнул, покачнулся и сел прямо на землю. Ко мне Вовка-Чирей бежит, рот разевает, а я его не слышу – только гул в ушах и крики тех, кто в «доме» надо мной мчался. Потом выяснилось, что так у многих бывает, только об этом мало кто говорит.
Когда в шестнадцать лет я выбрался из родной дыры, то поселился у своей двоюродной бабки в городе, где можно было уместить двести наших Сортировочных. Но для меня он почти ничем не отличался от родного поселка. И здесь нужно было доказывать, что ты сильнее всех.
Одиночки не выживают нигде, и я не собирался противостоять всем – так поступают только дураки. В бабкином дворе была неплохая компания, к которой я примкнул, и летом мы решили подработать на заправке мойкой машин.
Знаете, что это такое? Тупая работа – но работа на скорость, выдержку и смекалку. Так бывает, поверьте: поначалу вам нужно научиться разбираться во многом, зато потом вы действуете, словно идете по накатанной колее. Скорость нужна, когда вы подскакиваете к притормозившей возле заправки машине и выливаете воду на лобовое стекло. Выдержка – когда водитель начинает орать на вас (а орет каждый второй), а вы под его ор размазываете воду, макая тряпку в ведро со скоростью пулеметчика, перезаряжающего ленту. Смекалка – когда вы понимаете, что от этой машины стоит держаться подальше, а с этим водителем можно и пошутить – он даст больше остальных. Я научился всем премудростям за первый же день работы.
А потом появились парни, которые держали место на этой заправке. Их было не больше нас, но они были старше. Я видел ухмылки на лицах рабочих заправки, видел, как мятые купюры переходили из рук в руки, и не сомневался в том, на кого они ставят. Мы для них были вроде бойцовых петухов. Даже, пожалуй, тараканов. Если бы могли, они бы сами стравили нас для своего развлечения, но мы прекрасно обошлись и без поддержки этих ублюдков.
Идя на следующее утро к заправке, мы все знали, что нам предстоит. И лица у нас были тупые и сосредоточенные. Когда вам показывают по телевизору фильм, в котором гладиаторы идут сражаться, и выражение на лицах у них как у героев, которые собираются совершить подвиг, не верьте дуракам-актерам. И режиссеру не верьте. Он никогда не шел в пять утра на заправку, зная, что его будут бить кастетами, цепями, палками – всем, что подвернется под руку, и он будет делать то же самое, пока не упадет.
Мы победили тогда, хотя взрослые твари ставили не на нас. Может быть, именно потому и победили. Иногда нужно, чтобы все ополчились против тебя – тогда ты на что-то способен. Я оказался способен бить долго, с яростью, получая от драки удовольствие. Этого они в конце концов и испугались – мне нравилось делать с ними и с собой то, что я делал.
После того как заправка закрепилась за нами, я продержался там всего две недели и свалил. Нужно было искать работу поумнее, чем полоскать тряпку возле чужих тачек. Но у меня появилась кое-какая репутация, и то, что не дали бы сделать новичку, только переехавшему в город, позволили Кириллу Кручинину, входившему в группу Толика Кубанского.
Став постарше, я понял, что везде есть люди особенной категории, которых я придумал называть материалом – дурачков, лохов, на которых сам бог велел тренироваться. Я и тренировался. Но после одного дела, окончившегося для меня куда удачнее, чем можно было ожидать, я решил залечь на дно: прикинуться одним из дурачков, бегущих с утра на работу, а вечером к жене под юбку. Даже женился для пущей правдоподобности картины. Первая моя жена была из тех ленивых баб, которые притворяются, будто у них полно дел по дому, а сами лишь хотят сидеть на шее мужика, свесив ножки. Я бывало приду вечером домой, уставший как собака – даже в койку не хочется, – а она болтает, не переставая, какую-то чушь. И цеплялась за меня, как репейник. Я пару раз устраивал ей проверку – специально подкину то тюбик помады от какой-нибудь из своих любовниц, то волосы светлые вокруг расчески обмотаю… И подложу на видное место. Она увидит, дернется и тут же сделает вид, что не замечает, а сама косится на меня испуганным взглядом, как лошадь – вдруг я ее заставлю заметить? И что тогда ей делать? Ну, я человек не злой, не доводил до этого.
Потом мы в столицу переехали, и, когда дела у меня пошли на лад, я стал задумываться: почему я должен кого-то на своем горбу везти в ту жизнь, которую для себя потом и кровью выбивал, для которой выцарапывал шансы у судьбы, хватался, как голодный пес, за любую брошенную кость? Жена моя каталась как сыр в масле, жизнь проживала в свое удовольствие – хорошо, что оказалась неприхотливой, – а я в это время из кожи вон лез, чтобы обратно в выгребную сортировочную яму не свалиться.
