Николай дрогнувшим голосом ответил:

– Безусловно, Александр Федорович! Вы единственный человек из всех, кому принадлежит нынче власть, которому я доверяю бесконечно…

Николай на самом деле Керенскому не доверял никогда – ни на минуту. Он уже понял, что от вдохновенного лжеца и «бонапартика», как Александра Федоровича прозвали злые языки, можно ждать всякой пакости.

Николай еще совсем недавно сказал детям, что верит этому кумиру истерических петербургских барышень, так как все равно другого выхода нет. В то же время он прекрасно понимал, что все слова Керенского о том, что тот изо всех сил старается сохранить жизнь царя и семьи, – сплошь вранье. Потому что уже в апреле, всего через месяц после февральского переворота, Николаю донесли, что именно Керенский, а не параноик Гучков на предложение Милюкова обсудить дальнейшую судьбу царской семьи, для которой лучшим убежищем была Англия, вскочил и громовым голосом воскликнул: «Какая Англия?! Какое еще убежище? Вы революционеры, господа или тайные монархисты? Повесить! Причем, повесить на кронверке Петропавловской крепости, где его прадед повесил пятерых декабристов!»

Керенского тогда осадили все министры, без исключения. Было понятно, что театральная выходка бывшего эсера – всего лишь грубая попытка прибавить себе популярности. И о необходимости казнить Романовых он больше никогда не заговаривал. Тем не менее, о возможности цареубийства первым на официальном уровне заявил именно он, молодой министр юстиции. Поэтому каждый раз, когда Александр Федорович твердил, что ему дорога жизнь Романовых и он все предпримет, чтобы они были в безопасности, Николая охватывал мгновенный страх. Электрическая волна секундного ужаса пробежала по его спине и сегодня – когда Керенский вдруг назвал его «Ваше величество».

– Я от всей души желаю вашему величеству счастья и легкой дороги, – в меру поклонился Керенский.

Из своего салона вышла, держась за стенку, Александра. И премьер наклонился в ее сторону ниже, поцеловал ей руку, которую та не успела отдернуть. Глядя прямо в глаза императрице, он с бесконечным теплом и уважением в голосе, произнес:

– До свидания, Ваше величество! В душе я всегда произношу ваш титул. И буду его произносить.

Александра обеспокоено переглянулась с мужем.

– А теперь несколько общих слов и рекомендаций, – продолжил Керенский. – Ни на одной из станций остановок не будет, кроме тех, которые нужны для заправки паровозов углем и водой. Занавески на окнах должны быть задернуты постоянно. Это для вашей безопасности. Прогулки только в открытом поле при полном безлюдье. Вы меня поняли, гражданин полковник? – обратился Керенский к начальнику охраны полковнику Кобылинскому.

– Так точно, господин министр! – ответил Кобылинской и четко козырнул.

– Ну вот, – поморщился Керенский и пожаловался Николаю. – Ведь не министр я, не просто министр! А председатель правительства. Министр-председатель. И какой еще «господин»? Нет у нас господ. Все суть теперь граждане. И козырять запрещено правительством уже давно… Понимаю, сразу не привыкнуть. Я хочу еще раз основательно, сильно подчеркнуть, Евгений Степанович, – снова повернулся к полковнику Керенский. – Не забывайте: вы сопровождаете императора, хотя и бывшего. Его величество и семья ни в чем не должны испытывать лишений, недостатков. Разумеется – полная безопасность и неприкосновенность! Защищать ваших подопечных всеми средствами, вплоть до применения оружия, если понадобится… Не исключаю, что могут быть попытки схватить их, похитить, расправиться. Им больше не на кого надеяться – только на вас! Других спасителей не будет, да и быть не может…

Александра ухватилась за локоть мужа и шепнула ему по-английски: «Он меня пугает». Николай успокаивающе улыбнулся жене и погладил ее по руке.

– Получите, гражданин полковник! – Керенский протянул Кобылинскому небольшой пергаментный конверт с сургучными печатями, скрепленными шелковым шнурком.

После чего премьер еще раз откланялся и спрыгнул на землю. Перед ним стоял взвод охраны.

– Солдаты! – закричал Керенский своим глубоким и мощным баритоном, словно с трибуны на уличном митинге. – Вы доблестно и добросовестно выполняли приказ революционного правительства и надежно охраняли семью бывшего императора здесь, в Царском Селе. Вы должны и дальше так же добросовестно продолжать службу и охранять семью Романовых все то время, покуда будете при ней находиться. Обеспечивать им безопасное существование везде, куда вам прикажет за ней следовать правительство. Подчиняться вы должны только революционному правительству. Никто другой не имеет права отдавать вам приказы. И ежели найдется человек, на каком бы высоком посту он ни находился, или организация, как бы она себя ни называла, – и если найдутся те, кто попытается дать вам какой-либо приказ помимо правительства, вы должны немедленно арестовать этих людей как врагов народа! Солдаты свободной России! Помните: лежачего не бьют! Держите себя по отношению к Романовым вежливо, а не по-хамски. Я уверен, я знаю, что вы – бравые молодцы, заслуженные боевые воины и по-другому не можете и не будете. Довольствие будете получать от Петроградского военного округа, к которому остаетесь приписанными до конца службы… А теперь слушай мою команду: по вагонам! Свисток!

Царский поезд медленно и почти бесшумно тронулся с места. Толпа, собравшаяся поодаль, придвинулась ближе – молчаливая, мрачная. Несмело поднялся вверх чей-то котелок. Мелькнул женский платок. Кто-то опустился на колени и перекрестил уходящие поезда.

Выйдя на пределы города, составы с максимальной скоростью помчались на север.

Когда миновали Волхов, Николай по названиям станций и направлению солнца понял: поезд идет на восток. Значит, Сибирь.

– Сибирь – сказал он, войдя в салон жены и садясь на стул рядом с диваном.

Она молча кивнула.

– Я догадалась. Он должен был нас обмануть. Такие люди по-другому не могут. Ложь и злоба – вот чем они живут.

Александра села на диване, взяла со столика бутылочку с ароматическим лосьоном, вытерла им руки и нанесла спирт на виски.

– Наклонись, Ники, солнце мое! – велела она, смочила лосьоном салфетку спиртом и вытерла мужу шею. – Становится жарко. Ванна в поезде не работает. Говорят, нет воды. Угля тоже нет.

– Ничего, – отозвался Николай. – Немножко потерпим. Дальше будет прохладнее – по мере того, как начнем приближаться к Уралу. Ванну Валя[38] приведет в порядок. Он мне говорил.

– Хорошо бы, – отозвалась Александра. – Измучимся… Сколько нам ехать? Ах, да. Тебе этот шут гороховый так и не сказал?

Николай отрицательно покачал головой.

– Да, – печально вздохнула Александра. – Вот и вся Англия.

Николай вытащил из нагрудного кармана френча тонкий золотой портсигар и вытащил папиросу. Ящик прекрасного турецкого табака он получил в подарок от султана – еще до войны. Никакого другого табака у него не было. «Надо экономить, – подумал он, прикуривая папиросу от ароматической восковой спички. – Такой теперь нескоро будет, а может, и никогда. Турция наш противник. А что будет после войны – узнаем ли?»

– Признаться, – сказал он, – я до сих пор надеялся, что мы не совсем правильно поняли батюшку Серафима… Или он ошибся…

– Ну, как ты мог такое думать? – недоуменно спросила Александра. – Разве можно, чтобы пророчество батюшки Серафима было ошибочным… Ники, – вдруг с неожиданной и упорной убежденностью в голосе сказала она, – Ники! Не каждому выпадает такая честь – быть отмеченным самим святым Серафимом! Он послал нам Алексея, он не оставит нас, что бы дальше нам ни пришлось пережить. Чем больше страдания и муки, тем выше милость Господня! – она перекрестилась на медную иконку святого Серафима на стене салона, рядом с небольшой иконой Распутина.

В дверь постучали.

– Разрешите, Ваше величество? – послышался голос гофмаршала Долгорукова. – Здесь полковник Кобылинский с докладом.