Миша ужасно разозлился. Он свёл брови к переносице, слегка наклонил голову и посмотрел страшным взглядом на высокого человека. Но пока он настраивал себя на гнев, человек в камзоле уже ушёл. Мишин сильный осуждающий взгляд пропал впустую, это ещё больше рассердило мальчика. Теперь уже ему захотелось затопать ногами, закричать и даже разбить что-нибудь звучное. Но сил совсем не было. Даже переставлять ноги казалось ему непосильным трудом.

В столовую вбежала Анюта:

— Господи, Мишель, я везде ищу вас. Что вы здесь делаете? — проговорила она очень быстро, но ласково, почти нежно. («Она всегда говорит, будто гладит по щеке чем-то пушистым», — подумал Миша.) Тут она посмотрела на Мишу очень внимательно:

— Что с вами Мишель? Вы больны?

Брови её задрожали, а глаза увлажнились, губы дрогнули и приоткрылись от напряжённого внимания и готовности пожалеть, помочь.

Они шли очень долго и, наконец, оказались в детской. Пока Миша шёл, ему всё время чудилось, что у него вместо живота огромный арбуз или тыква. И если он не удержит этот арбуз или тыкву (ох, какую тяжеленную!), то просто упадёт, увлекаемый животом-арбузом, на пол. Но Анюта его поддерживала буквально со всех сторон. Она к тому же оказалась довольно сильной. Миша сразу это оценил и посмотрел на девушку с уважением. («Тренируется, наверное», — предположил мальчик.)

…А в детской всё кипело. Было полно детей. Они уже успели переодеться, и теперь девочки поправляли причёски: сплошные локоны у кого поднимались вверх, у кого струились вниз. Некоторые дети ещё наряжались. Отовсюду были слышны радостные, приподнятые голоса:

— О-о, господа, будут живые картинки. Мы тоже в них участвуем. Взрослые приготовили шарады, игры, загадки.

— Господа, ожидается море подарков, — радостно блестя глазами, говорил худенький мальчик в большом кружевном воротничке, лежавшем на плечах.

— Да-да, ожидается много интересного. Приехал знаменитый квартет.

Голоса звучали громко, но как-то ровно, без визга, без вскриков. Для Миши все голоса сливались в сплошной гул, и этот гул его как будто укачивал. Глаза закрывались, но веки были горячие и сухие. Мише даже показалось, что он слышит, как они шелестят.

Вдруг что-то стремительное налетело на него и стало бешено трясти. С трудом вглядевшись, он узнал родное лицо сестры, но она его сейчас раздражала, особенно тем, что мешала на чём-то сосредоточиться.

— Мишка, Мишка, где ты был? — тараторила Даша. — Мы уже скоро идём на детский бал. Тако-о-ое готовится!! — она закатила глаза. — Миша, ты знаешь, — быстро продолжала девочка, — знаешь, почему Натали и Анюта, и все остальные так прямо и красиво сидят за столом? Я узнала. Оказывается, когда они были маленькими, их учили кушать вилкой и ножом, а в это время подмышками они держали по книжке. Это, чтобы локти были прижатыми, понимаешь? Я попробовала, — та-а-ак трудно!

Миша даже не пытался понять, о чём говорила сестра. «Какие-то книжки-подмышки. Чушь какая-то. Одним словом, девчонка!» Но главное, Мише хотелось покоя.

Мише казалось, что Даша не только трясёт его руками, но и обрушивает на него ненужные твёрдые, как камни, слова. Мише хотелось от этого укрыться. Хотелось, чтоб было темно, чтоб только горел ночник, хотелось погрузиться в прохладную, мягкую, охватывающую со всех сторон постель. И главное, тишины, он хотел ТИШИНЫ, а не этого треска, гула, полыхания света. Всё это причиняло ему боль. А тут ещё надо удерживать этот большой живот! Глаза уже пощипывало, а слёзы собирались выкатиться из глаз. Они уже скапливались под нижними веками, и любое неосторожное движение могло выбить фонтан. («Никогда не реви, ты же мужчина!» — услышал Мишка откуда-то сверху глухой голос папы.)

— Даша, мне надо в одно место, — прохрипел Миша. — Ты не знаешь, где оно здесь?

Даша растерялась. Она никак не могла взять в толк, что с братом. Его поведение было диким. Он не поддавался общей радости ожидания праздника. Больше ей было некогда ни о чём задуматься. Девочку буквально душила радость, и все вокруг обязаны были радоваться. Ничего другого Даша и не представляла.

А, видно, Анюта думала как-то по-другому. Она внезапно оказалась рядом.

— Мишель, вам плохо? Да-да, я вижу, вам очень плохо! — сначала спросила, а потом ответила на свой вопрос Анюта.

Миша едва различал лицо девушки, но от неё шла какая-то тёплая волна, которая окутывала его и добавляла терпения и возвращала уходящие силы.

— Анюта, Анюта, Мишке нужно в… э-э-э, — Даша замялась. Она не знала, как назвать это место. Все здесь говорили не так, как она привыкла. Там всё было проще.

Но Анюте не надо было ничего договаривать. Она обо всём догадывалась с полуслова. («По лицу что ли?» — удивлялась Даша.)

Анюта опять ласково обняла мальчика, приподняла сильным движением и повела куда-то. Миша через полузакрытые глаза видел, как сначала промелькнули нарядные и весёлые девочки и мальчики, потом они вышли в огромный зал и пошли через большие комнаты: то голубую с белым и какую-то шёлковую, то зелёную с серебром, то вишнёвую с золотом. Дверь в следующую комнату находилась напротив двери. Так они и шли — из двери в дверь. Постепенно комнаты становились меньше и темнее. В последней, совсем маленькой комнате Миша почти уткнулся в закрытую невысокую и очень узкую дверь.

— Ну, иди Миша, — зазвучал голос, тоже очень ласковый и нежный, но другой. Миша с трудом поднял отяжелевшие веки: «Мама!» Это была его мама! «Как она здесь очутилась?»

Но думать было трудно. Миша делал всё как-то автоматически… Мама проводила его в детскую. Оказывается, Анюта провела его в коридор их квартиры и оставила с мамой перед дверью туалета. Мама ничему не удивлялась. А Мише же было всего важнее добраться до постели.

Мама уложила мальчика, подоткнула со всех сторон одеяло. В комнате было полутемно, только горел ночник в виде кареты.

«Всё, как я мечтал», — с удовольствием вытянул ноги Миша и тут же свернулся калачиком. На душе было спокойно.

На кровати сидела Даша в пижаме и всхлипывала.

— Не плачь, Даша. Миша скоро поправится. Я дала ему лекарство, — тихонько уговаривала мама Дашу. — Какая добрая девочка! — произнесла мама, расстроенная и довольная одновременно. Мама немного постояла посреди комнаты и вышла.

— Мама, посиди со мной, — попросил Миша, но не услышал собственного голоса. Мама уже осторожно прикрыла за собой дверь.

Дети остались в комнате одни. Тишина в комнате, столь желаемая Мишей, нарушалась противными всхлипываниями Даши. Мише казалось, что эти звуки какие-то шероховатые, как будто проводят пальцами по очень сухой и неровной бумаге: «Фу, противно!»

Но надо было спросить, о чём плачет сестра. Это ведь положено. Но именно по самим всхлипам Миша уже определил, что в этом плаче есть нечто против него, осуждающее его. Что именно, мальчик не знал. Но уже то, что Даша не спросила, как он себя чувствует, как ему сейчас, значило многое. Ведь должна была бы спросить. «Что это я стал таким чувствительным? От болезни или от всех этих чудес нашего путешествия в прошлое?» — размышлял Миша.

Молчание продолжалось, а в воздухе комнаты, как большой лохматый зверь, уже зашевелилась будущая ссора.

— Дашка, что ты ревёшь? — слабым, едва слышным голосом, спросил, наконец, Миша.

И тут Даша взорвалась, будто она ждала этого вопроса, чтобы уничтожить целительную тишину и заменить её криками, воплями, взвизгами. Эти крики и визги имели свои цвета — так представлялось Мише. Он лежал на спине с плотно закрытыми глазами, а его веки всё равно пронизывали ослепительно зелёные искры, красные разводы и расплывы, оранжево-белые стрелы, фиолетовые наплывы. Даже закрытым глазам было больно.

— Замолчи, Даша, — тихо попросил брат. Тихо у него получалось потому, что совсем не было сил, а то бы он показал этой противной Дашке.

— Замолчи-и-и, замолчи, — пронзительно тонко пропела Даша. — А кто всё испортил? Ты, Мишечка, ты!! Облопался мороженого, как дурак! А-а-а!! — Даша не выдержала и заголосила.