Розамунде охальные шуточки были давно не в диковинку, но она не знала, как отнеслась бы к ним настоящая Розамунда, только что покинувшая стены монастыря. Может, нужно притвориться смущенной? Впрочем, щеки ее и так пылали от вина и жары. Пока Розамунда раздумывала, как ей держать себя дальше, в залу, весело распевая, вбежали плясуньи.
На них были зеленые, почти прозрачные наряды, богато украшенные золотом, а на головках красовались венки. Все взгляды тут же устремились на них. Некоторые мужчины так и замерли, не успев донести до рта кубок, – уж больно прельстительны были эти женщины. При каждом движении легкая ткань взметывалась, скользила – в разрезах мелькали то обнаженные груди, то бедра. Танцуя, они пели старинную Рождественскую песнь, размахивая в такт перевитыми золотыми лентами гирляндами, которые держали в руках. У каждой был и свой особый танец, закончив его, плясунья подходила к столу лорда и, преклонив колени, протягивала ему гирлянду. Все до одной были уверены, что именно ее прелести покорят его. Однако Генри, смеясь, одарил всех одинаково – каждую золотой монетой. Плясуньи были заметно огорчены.
Как только они удалились, слуги принялись сдвигать столы и стулья в дальний конец, расчищая место для танцев. На стол лорда водрузили особый свадебный десерт: это означало, что пир близок к завершению. Сахарное диво поблескивало, присыпанное розовым молотым сандалом. На подмороженной (чтобы блестела, как настоящий снег) марципановой горе, вернее, на самой высокой ее вершине, сидел огромный ворон и смотрел на подножие, где изготовился к прыжку маленький – гораздо меньше ворона – леопард: по всему было ясно, что леопард страсть как хочет вскарабкаться на гору.
Розамунде было любопытно, как воспримет ее отец это беззастенчивое напоминание о том, что могущество Рэвенскрэгов достигло вершин, о которых де Джиры пока лишь только мечтают.
Намек, заключенный во вроде бы безобидной застольной шутке, попал в цель: Розамунда, обернувшись, приметила, как помрачнел сэр Исмей и как жадно стал пить из кубка вино. Да, ему дали понять, что, несмотря на теперешние родственные узы, главным в их союзе остается Генри – по праву силы и сана.
– Мы должны станцевать хотя бы один танец… прежде чем удалиться, – вполголоса сказал Генри, склонившись к ее уху. Это были первые слова, которые были обращены наконец к ней, но они были ей не в радость, потому что в глазах его не блеснуло ни искры нежности или страсти, странно тусклыми были они сейчас. Под вполне невинным словом «удалиться» подразумевался уход в спальню. Камеристки растолковали ей нынче утром, как все будет. Гости с торжественным свадебным гимном проводят их в брачный покой. Когда молодые лягут в постель, провожатые уйдут. Пока гости будут плясать и веселиться, два древних дворянских рода должны стать как бы одним.
Розамунда встала нехотя и с трудом, будто была старухой. Ни танец, ни то, что должно было последовать затем, совсем ее не прельщали. Радостных воспоминаний как не бывало, они сменились страхом перед разоблачением и расплатой. Возможно, сэра Исмея заставят рассказать все как есть. Розамунда вздрогнула: если это случится, не видать ей завтрашнего утра.
Сквозь хохочущую толпу Генри повел ее на середину залы. Менестрели на своих хорах заиграли подвижный танец. Ноги Розамунды будто налились свинцом. Она покорно подчинилась Генри, который повлек ее в начало длинной череды танцующих, – молодые должны были вести танец. Она неловко спотыкалась, будто циновки под ее ногами не были гладкими и свежими. Ожидание и страх болью отдавались в висках.
Розамунда не сомневалась, что гости вот-вот начнут понимающе хихикать, дескать, дело ясное, эта монастырская голубица даже и танцевать не может от ужаса перед брачной ночкой. Как бы не так. Она упрямо вскинула голову и заставила себя улыбнуться. Да пропади все они пропадом! Это ли будет не потеха: взглянуть на вытянувшиеся лица этих богачей, когда они узнают, что их одурачила дочь деревенской прачки. Только потехи-то будет на минуточку, а вот лиха ей отольется на долгий срок.
Наконец танец кончился. Подпившие гости стали выстраиваться в процессию, готовясь сопровождать молодых: жених и невеста впереди, за ними самые именитые приглашенные, потом гости попроще, а замыкали шествие музыканты и слуги. С ликующим хохотом, со всякими шутками-прибаутками и песнями новобрачных долго вели по длинным промозглым коридорам. Когда подошли к спальне, весь этот пьяный сброд еще больше разгулялся, выкрикивая подначки. Розамунда обомлела, узнав заветную дверь: это была та самая комната, в которой она отдала Генри свою честь. Слезы навернулись ей на глаза, как подумалось, что все нынче могло быть иначе. Дверь распахнули и ввели молодых в покой. По-зимнему скудные лучи освещали высокие своды и мягкие складки бархатного балдахина, оживляя блеском золотую кайму на покрывале и знакомый герб с изображением ворона.
Дамы окружили Розамунду и стали помогать ей раздеваться, старательно загораживая ее от любопытных мужских глаз. Кавалеры же разоблачали своего лорда, стягивая с него дублет и рубашку и с не меньшей, чем у дам, ретивостью пряча его от приметливых знатных матрон, завидовавших невесте, заполучившей такого красавчика. Те же из дам, кто успел изведать пылкость Генри на ложе, а не понаслышке, понимающе улыбались, досадуя, что столь щедрые дары достанутся нынешней ночью этой стыдливой дурочке, наверняка неспособной их оценить – ведь только-только из монастыря.
Розамунду подвели по ступенькам к стоявшей на возвышении кровати. Покрывало убрали, открыв слепящей белизны белье, сладко пахнувшее лавандой и розмарином. Не помня себя от смущения и стыда, Розамунда скользнула под простыню, порадовавшись тому, что в изножье лежит грелка с углями, ибо ноги бедной печальницы были холодны как лед. Она стиснула руки, чтобы унять их дрожь. Заметив ее волнение, дамы довольно посмеивались, полагая, что это страх перед предстоящим ей испытанием. Они разобрали ее прическу и, расчесав ей волосы, разложили роскошными каштановыми волнами по подушке. Самые сердобольные уговаривали Розамунду не бояться, утешая ее тем, что ровно через девять месяцев она подарит его светлости прекрасного сына.
Теперь был черед укладывания жениха: его мужская свита тоже подвела его к ложу, облачив предварительно в свободный халат из багряного дамаста, отороченный по подолу мехом. Когда же верхнее платье сняли, дамы не смогли сдержать разочарованного стона: под багряницей оказалась белая спальная сорочка. Многие из них мечтали хоть одним глазком взглянуть на жертвуемую супружескому долгу мужскую красу.
Итак, все ритуалы были соблюдены: новобрачные восседали, опершись на пышные пуховые подушки, чинно сложив руки не одеялах. Важная миссия была завершена, и гости, отступив на несколько шагов от кровати, начали горланить столь непотребную песенку, что некоторые дамы густо покраснели. Икая и пыхтя, разгулявшееся сборище выстроилось рядком – каждый уцепился за пояс впереди идущего – и таким манером потянулось к двери. Иногда в этой живой цепочке раздавались протестующие вопли, – видно, кое-кто из кавалеров тянул руку гораздо выше талии оказавшейся впереди дамы. Постепенно последние гости выскользнули в коридор, и в комнате остались лишь слуги.
Генри с облегчением вздохнул и, махнув им рукой, сказал:
– Можете идти. Я и моя досточтимая супруга более в ваших услугах не нуждаемся. Про вино не забыли? – Он взглянул на сундучок у изголовья и успокоился: там стоял накрытый салфеткой серебряный поднос с яствами, коими в случае нужды следовало укрепить силу. – Все свободны.
Слуги, низко кланяясь, попятились к дверям и тихонько вышли. Раздался стук захлопнутой двери, и в комнате повисло тяжкое безмолвие. У Розамунды до того гадко было на душе, что она не могла удержать слез. Напрасно она старалась не выдать себя, судорожно их сглатывая. Она чувствовала себя совершенно разбитой.
Генри встал и снова надел свой халат, сунул ноги в меховые туфли и пошел налить себе вина. – Ради Бога, прекрати рыдать, – обернулся он к ней.
