– Но страх был столь велик, что она придумала себе всю эту историю про Лагос, про то, что ее изнасиловали полицейские, про то, что мучитель прогнал ее, испугавшись СПИДа. Жизнь в выдуманном мире помогала ощущать себя в относительной безопасности и хотя бы отчасти справиться со страхом. Да и всем нам куда труднее жить в реальном мире, нежели в придуманном. Что уж говорить о человеке в ее положении. Ей будет очень нелегко вновь освоиться с истиной.

Он замолчал. Доктор Рулен тоже ничего больше не добавила. Оба смотрели на меня со снисходительным любопытством. А я маленькими глоточками пил воду, не в силах произнести ни слова. И при этом чувствовал, как заливаюсь краской, как лоб покрывается испариной.

– Вы можете ей помочь, – произнесла доктор Рулен после паузы. – И более того, месье. вас, наверное, удивит то, что я сейчас скажу. Вы, пожалуй, единственный человек на свете, способный ей помочь. Лучше, чем любые специалисты из нашей клиники, поверьте. Главная опасность заключается вот в чем: она готова уйти в свое внутреннее я, то есть ей грозит что-то вроде аутизма. А вы способны стать мостиком, соединяющим ее с окружающим миром.

– Она вам доверяет, только вам и больше, как мне кажется, никому, – добавил директор клиники. – Но сейчас она чувствует себя в ваших глазах, как бы лучше выразиться…

– Грязной, – пришла ему на помощь доктор Рулен и, как подобает воспитанному человеку, на миг опустила глаза. – Потому что для нее вы, хотите верьте, хотите нет, в некотором роде святой.

У меня вырвался смешок, очень фальшивый. Я чувствовал себя идиотом, придурком, мне хотелось послать ко всем чертям эту парочку и крикнуть, что оба они только укрепили недоверие, которое я всю жизнь питал к психологам, психиатрам, психоаналитикам, священникам, колдунам и шаманам. Они смотрели на меня так, будто читали мои мысли и прощали их. Словно приклеенная улыбка так и не сошла с лица доктора Рулен.

– Если вам достанет терпения и, главное, если вы любите ее, она сможет восстановить свое душевное здоровье, как поправила физическое, – сказал директор клиники.

Я спросил их – потому что не знал, о чем еще спросить, – есть ли необходимость возвращаться в клинику.

– Скорее наоборот, – с улыбкой ответила доктор Рулен. – Она должна забыть про нас, забыть, что была здесь и что эта клиника вообще существует. Начать жизнь заново, с чистого листа. Полностью отличную от той, прошлой, то есть жизнь с человеком, который любит и уважает ее. С таким, как вы.

– Еще одна вещь, месье, – сказал директор, вставая и тем самым показывая, что наша беседа подходит к концу. – Вам это может показаться странным. Но она – да и все, кто большую часть жизни ищет укрытия в фантазиях, вечно что-то выдумывает, чтобы спрятаться от реальности, – сознает и нет, что творит. Граница между вымыслом и реальностью для них то стирается, то вновь возникает. Повторяю, иногда они сознают, что делают, а иногда нет. Вот вам мой совет: не старайтесь заставить ее принять действительность такой, как она есть. Помогайте ей, но не торопите события. Учиться жить по-новому придется долго, и это большой труд.

– Любое давление может сыграть отрицательную роль, вызвать ухудшение, – сказала доктор Рулен с загадочной улыбкой. – Она сама, своими силами должна постепенно вновь приспособиться, адаптироваться к реальной жизни.

Я не слишком хорошо понимал, о чем они оба толкуют, но не стал уточнять. Мне хотелось уйти, покинуть клинику и больше никогда не вспоминать о том, что я здесь услышал. Хотя и знал, что это невозможно. В поезде, по дороге в Париж, я совсем раскис. Меня грызла лютая тоска. Стоит ли удивляться, что скверная девчонка выдумала историю про Лагос? Разве всю жизнь она не выдумывала то одно, то другое? Но мне трудно было смириться с мыслью, что раны во влагалище и прямой кишке она получила от Фукуды, которого я ненавидел всеми фибрами своей души. Каким образом он покалечил ее? Щипцами или зубчатым вибратором, которые предлагают клиентам в «Шато Мэгуру»? Я знал, что эта картинка – голая Курико стоит на четвереньках, со вздутым после приема порошков животом, и выпускает очереди газов, потому что это зрелище и эти запахи вызывают эрекцию у японского гангстера – интересно, только у него одного, или он предлагал полюбоваться на нее еще и своим приятелям? – будет преследовать меня месяцы, годы, может, весь остаток жизни. Так вот что скверная девчонка считала – и с каким неуемным восторгом сказала мне об этом в Токио! – жизнью, наполненной до краев! И ведь сама позволяла проделывать с собой подобные вещи. Она была не только жертвой, но и соучастницей Фукуды. Значит, в душе у нее свило гнездо нечто столь же фальшивое и порочное, как и у мерзкого японца. Еще бы не казался ей святым придурок, который по уши влез в долги, чтобы она вылечилась и через некоторое время могла улизнуть с кем-нибудь побогаче и поинтереснее, чем бедный несмышленыш! И все-таки, несмотря на всю свою злость и возмущение, я хотел поскорее добраться до дома, чтобы увидеть скверную девчонку, прикоснуться к ней и дать понять, что люблю ее как никогда прежде. Бедняжка. Сколько она выстрадала. Чудо, что она вообще выжила. Я готов посвятить остаток своей жизни тому, чтобы вытащить ее из этого колодца. Идиот!

В Париже главной моей заботой стало, как скроить беспечную мину, чтобы скверная девчонка не догадалась, какие мысли бродят у меня в голове. Когда я вошел в квартиру, Илаль учил ее играть в шахматы. Она жаловалась на то, что игра слишком трудная и надо много думать, куда проще и веселей играть в шашки! «Нет, нет, нет, – настаивал писклявый голосок. – Илаль тебя научится». «Илаль тебя научит», – поправила она.

Потом мальчик ушел, и я, чтобы скрыть свое душевное состояние, сел за переводы и до самого ужина стучал на пишущей машинке. Так как стол в гостиной был завален моими бумагами, ужинали мы на кухоньке – там стоял маленький столик с двумя табуретками. Она приготовила омлет с сыром и салат.

– Что с тобой? – спросила она внезапно. – Ты какой-то странный. Может, ездил в клинику? Тогда почему ничего мне не рассказываешь? Какая-нибудь неприятная новость?

– Нет, наоборот, – заверил я. – С тобой все в порядке. Они сказали, что теперь тебе необходимо забыть и про клинику, и про доктора Рулен, и вообще про прошлое. Именно так они и сказали: ты должна про них забыть, чтобы выздоровление было полным.

По ее глазам я заметил: она знает, что я не говорю всю правду, но решила не приставать с расспросами. Мы пошли пить кофе к Гравоски. Наши друзья пребывали в страшном возбуждении. Симон получил предложение из США: пару лет поработать в Принстонском университете, занимаясь исследованиями по программе научного обмена с Институтом Пастера. Оба считали перспективу очень заманчивой: Илаль выучит в Нью-Джерси английский, Элена будет работать в городской больнице. Они уже начали наводить справки, даст ли ей больница Кошена отпуск без сохранения содержания на столь долгий срок. Ни о чем другом они сейчас говорить просто не могли, и мне вообще не пришлось открывать рта, я только слушал, вернее, притворялся, что слушаю, за что был им безмерно благодарен.

Последующие недели и месяцы я много работал. Надо было выплачивать долги по кредитам и что-то оставлять на прожитье – а теперь, когда мы поселились вдвоем, расходы выросли. Я соглашался на любые контракты, какие только подворачивались, а по вечерам – или рано утром – еще два-три часа трудился над переводом документов, полученных в агентстве господина Шарнеза, который, как обычно, старался мне помочь. Я мотался по Европе, работал на самых разных конференциях и конгрессах, таскал с собой переводы и по ночам в гостинице или пансионе стучал на портативной машинке. Обилие работы меня не пугало, и, по правде сказать, я был счастлив, потому что жил с любимой женщиной. Она, казалось, полностью выздоровела. Мы никогда не вспоминали ни про Фукуду, ни про Лагос, ни про клинику в Пти-Кламаре. Ходили в кино, иногда – слушать джаз в какой-нибудь сен-жерменский погребок, а по субботам ужинали в не слишком дорогом ресторане.