– Ну что, снова бросишь трубку, несмышленыш?
Я несколько секунд слушал, в душе костеря почем зря ЮНЕСКО за то, что там ей дали мой венский номер, а потом опустил трубку на рычаг, как раз когда она после паузы снова заговорила:
– Ну вот, на сей раз ты вроде бы…
– Старая любовь? – угадала Астрид. – Хочешь, я пойду в туалет, а ты спокойно поговоришь?
Нет-нет, со старой любовью я давно распрощался. Правда, после той ночи любовных интрижек больше не заводил и, если признаться, не слишком из-за этого переживал. К своим сорока семи годам я успел убедиться, что мужчина может вести совершенно нормальную жизнь и без секса. А моя жизнь была по средним меркам вполне нормальной, хотя и пустой. Я много работал и хорошо исполнял свои служебные обязанности – то есть почти не оставлял себе свободного времени и зарабатывал деньги, но вовсе не потому, что избранное ремесло так уж меня увлекало – подобное случалось теперь все реже и реже, и даже мои занятия русским и затянувшиеся до бесконечности переводы рассказов Бунина, которые я снова и снова переделывал, оказывались, по большому счету, делом механическим, теперь и оно не слишком часто доставляло мне истинное удовольствие. То же касалось кино, книг, пластинок – все это стало скорее способом убить время и перестало интересовать так живо, как прежде. За это я тоже был зол на Курико. По ее вине во мне угасли иллюзии, благодаря которым наша жизнь не опускается до банальной рутины. Порой я чувствовал себя стариком.
Наверное, поэтому для меня оказалось спасительным появление в доме на улице Жозефа Гранье Элены, Симона и Илаля Гравоски. Дружба с новыми соседями впрыснула немного человеческих чувств и эмоций в мое пресное существование. В третий раз скверная девчонка позвонила мне домой в Париж где-то через год, не меньше, после звонка в Вену.
Еще только начинало светать, было часа четыре, может, пять, когда меня разбудили резкие и громкие звонки. Я испугался. Долго не мог заставить себя проснуться, потом наконец открыл глаза и на ощупь отыскал телефон.
– Не бросай трубку, – в ее голосе смешались мольба и злость. – Мне нужно поговорить с тобой, Рикардо.
Но я бросил трубку, хотя, конечно, заснуть больше не смог. Я страшно расстроился, чувствовал себя отвратительно и лежал в постели, пока не увидел сквозь окно в потолке рассветное парижское небо мышиного цвета. Зачем она так настойчиво звонит мне через определенные промежутки времени? По всей видимости, в ее бурной жизни я представляю островок хоть какой-то стабильности – верный влюбленный идиот, который всегда где-то существует, всегда ждет звонка и готов снова и снова убеждать свою госпожу, что она по-прежнему такая, какой на самом деле, безусловно, уже перестает быть и какой вскорости быть окончательно перестанет. Что она по-прежнему молодая, красивая, любимая, желанная. А может, ей что-то от меня понадобилось? Скорее всего. Допустим, в ее жизни вдруг образовалось пустое местечко – и несмышленыш охотно его займет. Она думает только о себе и поэтому без колебаний кинулась отыскивать меня, будучи уверенной, что нет на свете такой боли, такого унижения, которые она не способна вытравить из моей памяти за пару минут разговора – силой своей власти над моими чувствами. Я достаточно хорошо знал ее, чтобы понять: она не успокоится и будет добиваться своего, то есть звонить раз в несколько месяцев или даже лет. Что ж, на сей раз ты просчиталась. Разговора не состоится, перуаночка.
Значит, это был уже четвертый звонок. Откуда? Я спросил у Элены, но она, к моему изумлению, заявила, что не вела никаких разговоров по моему телефону, пока я находился в Брюсселе.
– Наверное, трубку снял Симон. Он тебе ничего не говорил?
– Он в твою квартиру практически не заходил, потому что возвращается из института, когда Илаль ужинает.
– Но тогда выходит, что Илаль разговаривал со скверной девчонкой?
Элена слегка побледнела.
– Только ничего у него не спрашивай, – велела она, сразу понизив голос. И тут лицо у нее стало белым как бумага. – Даже не упоминай про звонок и запись на дощечке.
Неужели Илаль и вправду говорил с Курико? Получается, что, когда родителей нет рядом и они не могут ни видеть, ни слышать его, он нарушает молчание?
– Давай не будем больше думать об этом, не будем обсуждать это, – повторила Элена, делая над собой усилие, чтобы голос ее звучал нормально. – Пусть чему суждено, то и случится. Поговорим-ка о чем-нибудь другом, Рикардо. Что это за скверная девчонка? Кто она? Лучше расскажи мне про нее.
Поужинав, мы пили кофе у них дома и старались говорить потише, чтобы не мешать Симону, который сидел в соседней комнате, служившей ему кабинетом, и готовил доклад для завтрашнего семинара. Илаль уже давно отправился спать.
– Старая история, – ответил я. – Мне никогда и никому не случалось ее рассказывать. Знаешь, а вот тебе, Элена, пожалуй, расскажу. Чтобы отвлечь тебя от мыслей о том, как они с Илалем на самом деле общались.
И я рассказал. Все от начала до конца. О том, как в моем далеком детстве две девочки, Люси и Лили, появились в Мирафлоресе, выдавая себя за чилиек, и переполошили наш тихий и спокойный мирок. А завершил описанием последней ночи в Токио – самой прекрасной ночи любви, какую мне довелось испытать в жизни и которую прервало жуткое видение – господин Фукуда сидит в темном углу спальни, наблюдает за нами сквозь черные очки, запустив руки в ширинку. Не помню, как долго я говорил. Не знаю, в какой момент появился Симон, сел рядом с Эленой и, не проронив ни слова, стал внимательно слушать. Не знаю, когда именно у меня из глаз потекли слезы и я, устыдившись столь откровенного проявления чувств, умолк. И долго не мог успокоиться. Пока я бормотал какие-то извинения, Симон встал и сходил за бутылкой вина.
– Ничего другого у меня нет, только вино, к тому же очень дешевое божоле, – стал оправдываться он, хлопнув меня по плечу. – Хотя в случаях, подобных нынешнему, требуется напиток поблагороднее.
– Именно! Виски, водка, ром или коньяк! – отозвалась Элена. – Это не дом, а какое-то недоразумение! У нас никогда не бывает того, что должно быть в любом порядочном доме. Мы никудышные хозяева, Рикардо.
– Прости, Симон, я погубил твой завтрашний доклад.
– Это куда интереснее моего доклада, – возразил он. – Кроме того, прозвище «пай-мальчик» ужасно тебе подходит. Не в уничижительном смысле, а в буквальном, прямом. Ты именно пай-мальчик, пусть оно тебе и не по душе, mon vieux.[92]
– Знаешь, а ведь это прекраснейшая история про любовь! – воскликнула Элена, глядя на меня в изумлении. – Потому что на самом деле это именно история про любовь. Чудесная! А вот этот унылый бельгиец никогда меня так не любил. Ей просто здорово повезло.
– Хотел бы я познакомиться с твоей Матой Хари, – заметил Симон.
– Только через мой труп, – грозно повернулась к нему Элена и дернула мужа за бороду. – У тебя есть ее фотографии, Рикардо? Покажешь?
– Нет ни одной. Насколько помню, мы ни разу не снимались вместе.
– Прошу тебя, в следующий раз поговори с ней, – взмолилась Элена. – Эта история не может так закончиться. А то получается, что телефон все звонит и звонит – совсем как в худшем из фильмов Хичкока.
– Кроме того, – понизил голос Симон, – надо все-таки спросить у нее, вправду ли Илаль разговаривал с ней.
– Мне ужасно стыдно, что я закатил перед вами истерику, – опять начал я извиняться. – Слезы и так далее…
– Ты, разумеется, ничего не заметил, но ведь и Элена тоже пролила несколько громадных слезинок, – сказал Симон. – Да я и сам бы к вам присоединился, не будь я бельгийцем. Мои еврейские предки меня бы за это не осудили. Но победил во мне все-таки валлонец. Ни один бельгиец никогда не заразится южноамериканской экзальтированностью. Тропические страсти не для нас.
– За скверную девчонку, за эту фантастическую женщину! – подняла рюмку Элена. – Господи, какая же скучная жизнь выпала мне надолго!
