– Спасибо, Рикардито, – прошептала она. И почти сразу же заснула.

А я очень долго лежал без сна – тоска душила меня. Потом заснул тяжелым сном, мне снились кошмары, которых наутро я не мог вспомнить.

Проснулся я часов в девять. Солнца уже не было. Через окно в потолке виднелось пасмурное небо, вечное линяло-серое парижское небо. Она спала, повернувшись ко мне спиной. И выглядела совсем юной и хрупкой. Почти детское тельце, сейчас такое спокойное, едва заметно дышало – легко и размеренно. Никто не мог бы и вообразить, до чего непростая жизнь выпала ей на долю с самого часа рождения. Я попытался представить себе ее детство – кто не знает, как живется бедным в Перу, им родина кажется сущим адом. Представить юность, которая была не лучше: тысячи невзгод, злоключений, компромиссов, лишений, – все, что ей пришлось пережить в Перу, на Кубе, чтобы вырваться вперед, достичь того, чего она в конце концов и достигла. Она стала холодной и черствой, потому что ей пришлось яростно защищаться, бороться с бедами и злой судьбой. Я пытался представить все те постели, через которые ей довелось пройти, чтобы не погибнуть, не дать себя затоптать. Многому ее научил собственный горький опыт. Я чувствовал невероятную нежность. Я знал наверняка, что буду любить ее всегда – на счастье себе и на беду. Глядя на нее, прислушиваясь к тихому дыханию, я ощутил внутри жаркое пламя. Я принялся очень медленно целовать спину, приподнятые ягодицы, шею, плечи и, заставив скверную девчонку повернуться, – груди, губы. Она притворялась спящей, но на самом деле уже проснулась, во всяком случае, легла так, чтобы мне было удобнее. Я почувствовал влажность ее лона и впервые смог войти в нее без малейших затруднений, без ощущения, будто я овладеваю девственницей. Я любил ее, любил, зная, что не могу без нее жить. Я стал молить, чтобы она бросила месье Арну и перебралась ко мне, обещал, что заработаю много денег, буду ее баловать, потакать всем капризам, я…

– А ты вроде как очухался, – засмеялась она, – и даже продержался куда дольше, чем в прошлые разы. Я уж было решила, что ты стал импотентом после вчерашнего fiasco.

Я хотел сам приготовить ей завтрак, но она предпочла куда-нибудь пойти – захотелось непременно съесть croissant croustillant.[31] Мы вместе стояли под душем, она позволила намылить себя и вытереть полотенцем, а потом я, сидя на кровати, смотрел, как она одевается, причесывается и готовится к выходу. Я сам надел ей мокасины, прежде перецеловав один за другим все пальцы на ногах. Взявшись за руки, мы зашагали к бистро на улице Бурдонне, где круассаны и вправду хрустели так, словно их только что вынули из печи.

– Скажи, Рикардито, как по-твоему, если бы тогда ты не услал меня на Кубу, а оставил у себя, здесь, в Париже, сколько бы мы протянули вместе?

– Всю жизнь. Я бы сделал тебя такой счастливой, что ты никогда бы меня не бросила.

Она больше не шутила и глянула на меня очень серьезно, даже слегка презрительно.

– До чего ты наивный, вечно витаешь в облаках, – проговорила она врастяжку, с вызовом уставившись мне в глаза. – Ты меня плохо знаешь. Я ведь останусь только с очень богатым и очень сильным человеком. А тебе, к сожалению, таким никогда не стать.

– А что, разве счастье только в деньгах, скверная девчонка?

– Я знать не знаю, что такое счастье, и знать не хочу, Рикардито. Но в одном крепко уверена: счастье ничего общего не имеет с той пресной романтической штукой, какую воображаешь себе ты. Деньги дают чувство уверенности, надежности, дают защиту, позволяют по-настоящему наслаждаться жизнью, не думая о завтрашнем дне. И это единственная форма счастья, которую можно потрогать руками.

Она продолжала смотреть на меня с той холодностью во взгляде, которая легко превращалась в лед и странным образом словно замораживала все живое вокруг.

– Ты хороший парень, но у тебя есть один ужасный недостаток: полное отсутствие амбиций. Ты ведь вполне доволен достигнутым, да? Но это ноль, пшик! Вот поэтому я и не стану твоей женой. Мне ведь всегда будет мало того, что есть. Всегда будет хотеться большего.

Я не нашелся с ответом, потому что, как ни больно в этом признаться, она попала в точку. Для меня счастье – быть с ней рядом и жить в Париже. Значит, ты, Рикардито, безнадежный неудачник, посредственность? Да, возможно. Перед выходом из бистро мадам Арну пошла позвонить. Вернулась она встревоженная.

– Мне жаль, но я должна покинуть тебя, пай-мальчик. Возникли кое-какие проблемы.

Больше она ничего объяснять не стала и не позволила отвезти себя домой или туда, куда направлялась. Мы на минуту поднялись ко мне, она собрала вещи в саквояж, и я проводил ее до станции метро «Военная школа», где она села в такси.

– Знаешь, мы все-таки прекрасно провели время. Несмотря ни на что, – сказала она на прощанье, едва коснувшись губами моих губ. – Чао, mon amour.

Я вернулся домой, удивленный и огорченный ее внезапным исчезновением, и обнаружил, что она забыла в ванной свою зубную щетку. Симпатичную щетку, на футляре которой красовалось название фирмы: «Герлен». Забыла? Скорее всего, нет. Скорее всего, оставила нарочно – просто решила подарить что-нибудь на память о грустной ночи и счастливом пробуждении.

Всю следующую неделю мне не удавалось ни увидеть ее, ни поговорить, а затем, так и не сумев попрощаться – телефон в их квартире не отвечал ни днем, ни ночью, – я поехал в Вену, где мне предстояло целых полмесяца трудиться на заседаниях МАГАТЭ. Я обожал этот барочный город, элегантный и процветающий, но работа «внештатника» в такие периоды, когда международные организации проводят конгрессы, генеральные ассамблеи или ежегодные конференции – а именно тогда и привлекают дополнительных сотрудников, – имеет столь напряженный график, что не оставляет времени на музеи, концерты или оперу, хорошо если вырвешься на пару часов среди дня, чтобы, скажем, пробежаться по Альбертине.[32] Вечером, валясь с ног от усталости, я с трудом добредал до какого-нибудь старинного кафе: «Центрального», «Ландтманн», «Гавелка» или «Фрауэнхубер», которые напоминали декорации из belle époque,[33] и заказывал wiener schnitzel,[34] австрийский вариант бифштекса, какой готовила моя тетя Альберта, только обвалянный в сухарях, и кружку пенного пива. До кровати я доползал в полубессознательном состоянии. Несколько раз пытался дозвониться до мадам Арну, но либо никто не брал трубку, либо было занято. Мне не хватило духу позвонить месье Арну в ЮНЕСКО – я боялся вызвать у него подозрения. По прошествии двух недель господин Шарнез телеграфом предложил мне новый контракт: десять дней в Риме, где начинался какой-то семинар, следом за которым откроется конференция ФАО,[35] так что я сразу, не заезжая в Париж, отправился в Италию. Из Рима мне тоже не удалось с ней связаться. Едва приехав во Францию, я кинулся к телефону. Трубку, разумеется, никто не взял. Что случилось? В отчаянии я стал воображать всякие несчастные случаи, болезни, какую-нибудь домашнюю трагедию.

Я страшно нервничал из-за полного отсутствия вестей от мадам Арну, поэтому только при втором прочтении сообразил, о чем пишет дядя Атаульфо в своем последнем письме, которое дожидалось меня в Париже. Мне трудно было сосредоточиться, выбросить из головы чилийку. Дядя Атаульфо подробно описывал политическую ситуацию в Перу. Колонна МИРа «Тупак Амару» во главе с Лобатоном пока еще действовала, хотя в официальных сводках военные сообщали о постоянных стычках, в которых повстанцы неизменно несли большие потери. Если верить газетам, Лобатон со своими людьми укрылся в сельве и получил поддержку у амазонских племен, главным образом у индейцев асханика, чьи поселения разбросаны на территории между реками Эне, Перене, Сатипо и Анапати. Прошли слухи, будто на индейские общины асханика Лобатон произвел такое впечатление, что они приняли его за Итоми Пава, мифического героя, древнего борца за справедливость, который, согласно легенде, должен однажды вернуться на землю, дабы восстановить могущество своего народа. Военные самолеты сбрасывали бомбы на лесные деревни, как только возникало подозрение, что там скрываются партизаны.