Приготовив себе яичницу с ветчиной, я насладился ею до безобразия. Мне хотелось петь от удовольствия. Я взял гитару и стал бренчать, как мне казалось, что-то совершенно новое. Это было нечто мощное и обещало мне славу и несметные прибыли. На все остальные вещи, которые я когда-либо сочинял, мне было уже наплевать. И вот, весь еще трепеща от вдохновения, я плюнул на все телефонные счета и позвонил другу в Томск.
— О! Привет, Саня! Как дела? — обрадовался он.
— Заткнись и слушай, — сказал я, устроил трубку на столе и сыграл перед ней свою психоделическую эврику. — Ну что скажешь? — спросил я залихватски.
— Я не очень-то тащусь от «Пинк Флойд», но все равно, зачем так коверкать «Дивижен Белл»?
— Козел! — сказал я и положил трубку.
Положил, потому что клал я на всех, кто говорит: «Зачем нам второй этот, зачем нам второй тот». Все великие на кого-то похожи. Хотя бы в том, что талантливы. А если талантливы, то и подражание не станет плагиатом. В классическом образовании подражание было долгом каждого. Если человек талантлив, он перемалывает все, с чем столкнулся, и превращает это в удобрение своего личного творчества.
После какого-никакого примирения мы с женой поехали в ЮАР на недельку-другую и провели изнурительные наполненные поэзией деньки на берегах Лимпопо. В первый же день мы бросили свою туристическую группу и в столице ЮАР Претории через моего знакомого оператора прилепились к польской съемочной группе, отправлявшейся делать фильм о национальном парке.
Специалист по питанию пан Збигнев взял меня в подмастерья, чем я был очень польщен и благодаря чему научился всякой полевой всячине. Медсопровождение состояло из двух девушек по имени Крыся и Малгоша. Мал, да удал, так как последняя была беременная, а Крыся была сплетницей и всюду совала свой нос, пока ее какая-то ядовитая муха не укусила. Кроме того, у них имелся собственный капеллан — прыщавый отличник-очкарик, с чем-то похожим на сжатый кулак лицом.
Оператора я по пьяни подговорил добавить в фильм эпизод с диким пустынником. Мы с ним всю ночь пролежали в засаде из жестколистых кустарников, подстерегая леопарда, но леопард в этот раз почему-то не приходил, а мы уже были вдребезги пьяные. Вот я и предложил дурака не валять, а включить в фильм одичавшего до безобразия монаха-пустынника.
— Как это? — опешил оператор, не веря своим ушам.
— Очень просто, — ответил я. — Один из нас придет на водопой, а другой его снимет. Так что и нас похвалят, и людям будет что посмотреть.
Дариуш минут пять грузился, но потом серьезно сказал:
— А как они выглядят?
— Худые и голые как Маугли. Передвигаются по-обезьяньи и постоянно крестятся.
— Ты не похож на Маугли.
— А кто сказал, что я буду пустынником? Ты щуплый, тебе и идти, а я поснимаю.
Через полчаса, после тщательной подготовки и трех репетиций, у вод ручья появилось нечто доселе невиданное на просторах Черного континента. Пришел он на четвереньках, опасливо оглядываясь, громко урча и сопя. Получалось у него изумительно. Он был весь вымазан в грязи, которая в зеленоватом изображении ночной съемки превратилась на нем в белесые пятна. Его коротенькую бородку пришлось увеличить илом до жуткой бородищи. Кроме того, он носил дреды, и чтобы их замаскировать, я намазал их илом с соломой и поставил как венец у статуи Свободы.
Приникнув к воде, он начал лакать, загребать воду пригоршней и сам с собой тихо разговаривать.
— Что это? Я, кажется, что-то проспал, — сказал я шепотом, имитируя собственное подползание, и злобно цыкнул на себя от лица оператора.
Отшельник утолил жажду, еще немного побулькался и начал отступать к зарослям.
— Уйдет! Уйдет! — зашипел я. — Чего ты лежишь? Скажи ему что-нибудь!
В последний момент я не выдержал и окликнул небожителя:
— Постойте!
Дикарь замер, потом медленно повернулся в мою сторону.
— Ду ю спик инглиш? — спросил я его с торжественным придыханием.
— Православный я! — округло откликнулся последователь Марии Египетской.
Тут-то леопард и ударил его лапой по заднице. Пустынник охнул и побежал по мелководью, разбрызгивая воду и безбожно матерясь на всю саванну. И вот он бежал на меня с неподобающими для инока воплями и вел за собой грозного хищника, так что мне ничего не оставалось, как поднять ружье и в них пальнуть.
Пуля оцарапала оператору ляжку с внутренней стороны и, очевидно, задела кошку, потому что она, как-то странно подпрыгивая, ускакала обратно в заросли.
Запись произвела фурор в лагере. Нас только что на руках не носили. Даже капеллан растрогался и хотел идти дежурить у водопоя на следующую ночь. Только оператор все чего-то не радовался. Лежал на животе и грел разодранную задницу на солнце. Через день запись таинственным образом стерлась, и режиссер Мущалович начал ссать кипятком и грозился вызвать из Варшавы нового оператора.
Вообще в Африке редкие дикие животные были единственной отрадой для меня, напоминавшей мне сочинения покойной тетушки. Там на берегу как-то раз прохладной ночью я благоговейно дотронулся своей рукой до метровой кучи слонового помета, по-лошадиному пахучего и еще очень горячего. И мне было так странно и в то же время непостижимо приятно, что этот первобытный момент стал квинтэссенцией прикосновения моей души к африканской земле, стал, так сказать, горячим лобзанием Африки. Моя жена не разделяла подобной романтики.
Хотя она сама была для меня в каком-то смысле Африкой, бесконечно земной, прекрасной и в то же время глубокой и мистической. Сколько в ней было от природы непостижимого, того, чего она сама не знала и о чем никогда не задумывалась. А я был ее белым человеком — исследователем, певцом, осквернителем. Жаль, что она не знала и этого. Она думала, что я считаю ее дурой и четыре года прожил с ней неразлучно ради того, чтобы красиво трахаться.
Наверное, примерно так же думала обо мне дикая природа. Если бы не местные проводники и съемочная группа, я бы не увидел в Африке ни одного животного, кроме фламинго, странно ползающей боком змейки и каких-то стервятников. Так, я не увидел ночью проходивших неподалеку слонов, с треском ломавших кусты и подаривших мне лобзание Африки. В тот момент я оказался один, а у меня не было личного прибора ночного видения. Короче, слонов я так и не увидел. В свою очередь, я сходил с ума от тонких, словно мелом прочерченных, белых полосок на боку увиденной издали куду с высоченными рогами, взвитыми кверху штопором. Мне все хотелось посмотреть ближе, но эти животные очень пугливые, и мне пришлось специально ехать на ферму, где их держали в неволе. Потом я пожалел об этом, потому что все волшебство сразу испарилось — гордые единороги стали козами.
Под конец этой странной поездки, во все время которой мы спали скрючившись в белых джипах (в палатках было полночи душно, а полночи холодно), режиссер Мущалович начал ухлестывать за моей женой, и мы уехали раньше, прихватив режиссерскую гитару, которую он мне проиграл на спор. Так ему и надо, мудаку. Если бы не остальные друзья в группе, я бы совершил что-нибудь более масштабное.
Оставив дикие берега Лимпопо, мы прожили два дня в отеле в Претории, где поняли, что совсем ничего не наладили. Словно между нами пролегла бездна, долина гроз, которую нам уже не дано пересечь. Решили не разводиться.
Жаль, что с нами не было негра, повстречавшегося мне в мшистом саду на окраине Лондона. Наверное, он один смог бы посвятить нас в эту бескрайнюю и удивительную страну, где люди с их проблемами такие лишние и где пожелаю сесть любому инопланетянину. Если бы он влюбил нас в Африку, мы бы остались в ней навсегда и посвятили бы ей свою жизнь, как ребенку.
— Трансвааль! Трансвааль! Гори, страна моя, огнем, — горланил я с балкона под гитару, когда хорошо выпивал вечером.
Как-то мы проходили ночью мимо ограды виллы какого-то бура, я срезал большую ветку с маленькой нераспустившейся розой для моей жены. Розовые кусты здесь растут, как в Израиле, под капельницами, и странные стебли их в основании куста достигают толщины человеческой руки. Жена поставила ее в стакан возле нашей кровати в гостинице. Утром я проснулся и увидел, что роза распускается, подкручивая лепестки. После обеда я вздремнул, а когда встал, обнаружил, что она перезрела и стала некрасивая, похожая на растрепанный бант школьницы. Но вдруг я заметил, что из-под старого цветка, из листвы, откуда ни возьмись, хищной девственной змейкой вылезла головка нового бутона. У него был красноватый стебелек с бархатным инеем волосков, и крохотная головка заострялась подвитыми чашелистиками.
