— Как, ты говоришь, ее имя, а? — спросил он, когда я отставил от себя пустую тарелку.

— Клара, — ответил я и намазал первую шайбу сливочного масла на белую горбушку.

— Не русская, а?

Алиев был красивый азербайджанский мужчина-хлеборез. Я его никогда не видел в форме. Он всегда ходил в белоснежном костюме, который ему специально пошил наш полковой швей.

— Не знаю, — коротко ответил я, потому что решил заделать себе двойной Цукунфтсмузик, и мне не хотел отвлекаться.

— Слушай, я ее видел. Но, клянусь аллахом, не обращал внимания.

Я молчал и ел.

— Слушай, хочешь честно скажу, я бы лучше на пятнадцать суток к Чубу пошел, чем в такое увольнение, клянусь аллахом, а!

Сержант Чуб был грозой гарнизонной гауптвахты. И гордые чеченцы, и шумные азербайджанцы, и вдумчивые молчаливые прибалты, и безалаберные русские — все мы опасались маленького скрытного паренька с Западной Украины.

— Поэтому тебя и не послали, — ответил я и вышел из-за стола.

Двойной Цукунфтсмузик под какао сделал свое дело. Я обрел бодрость духа.

На КПП меня поджидал Чуб.

— Ну, як? Готов вже? — спросил садист-самоучка.

— Пошел ты в жэ, — нагло ответил я.

Чуб сжался в сочашийся злобой ком и надавил на педаль. Я прошел сквозь вертушку и оказался вне территории части.

Была весна. Широкая березовая аллея, которая вела в поселок, походила на зеленый тоннель, убегающий куда-то в глубь земли. И было тепло. Свежо. И все, что произошло со мной за этими воротами с красной железной звездой, вдруг представилось мне сплошным наваждением. Первые минуты, пока я шел и наслаждался отсутствием перед собой затылка впередистоящего, я даже не помнил, куда я иду. Как веселый маляр из какого-нибудь игривого мюзикла, я шел с пульверизатором на плече и высвистывал «Неаполитанский танец» Петра Ильича Чайковского. Но когда я вынырнул из тоннеля и оказался на главной площади поселка с его симпатичными двухэтажными домами под черепицей, бесконечными клумбами и белыми скамейками, я вспомнил про Клару. Вспомнил, рассмеялся и запечалился. Ну что может быть общего между Кларой и теми ослепительными мечтами, которые я связывал с познанием женщины? Клара, Клара… бедный, несчастный человечек, которому я должен помочь устроить домашний уют. Я позвонил в дверь ее квартиры в полной решимости не только побелить потолок, но и переклеить обои, выложить финским кафелем ванну и туалет.

То, что я увидел после того, как дверь открылась, спутало все мой планы.

Клара, Клара! Бедная, несчастная… женщина.

Она завила волосы, подвела глаза, подкрасила губы. Хитро скроенное платье прятало от глаз линю ее тела от шеи до щиколоток.

— Проходите, — сказала она, прячась за дверь.

Я проскочил в комнату и остолбенел. Ее гнездышко было устроено по высшему разряду. Дорогая старинная мебель, которую я видел только в кино и в доме-музее А.С. Пушкина. Стены увешаны картинами, на полу ковры. Круглый стол посередине гостиной был сервирован на две персоны. Я крепче сжал пульверизатор.

— Это мне от бабушки досталось, — услышал я голос позади себя.

— А где белить? — спросил я и повернулся.

Клара стояла у косяка. Руки у нее дрожали.

— Там, — махнула она куда-то в сторону и еле слышно выговорила, — в кладовой.

Я взял себя в руки и улыбнулся.

— А они там думают, что вам всю квартиру белить надо, и выписали мне две увольнительные на сегодня и на завтра. Но ночевать надо в часть… добавил я и осекся.

Клара хотела что-то сказать, но не смогла.

— А давайте, мы сегодня проволыним денек! — изобразил я неистовый восторг по поводу нежданно посетившей меня удачной мысли. — Ведь там… в кладовой делов наверняка не много? — и я бросился на поиски кладовой. Я метался из ванной в туалет (они были отделаны плиткой невиданной красоты), бегал по прихожей и кухне, пока не уткнулся в маленкий закуток, который можно было выдать за кладовую.

— Да я тут за пятнадцать минут управлюсь! Посмотрите, сырости нет, значит грибка не будет, следовательно и купоросить незачем. Остается смыть старую побелку — это пять минут. Пять на просушку, плюс пять на побелку. Всего пятнадцать! А мы с вами лучше поболтаем, вон у вас сколько книг старинных, музыку послушаем… Что это за пластинки?

Моя горячка передалась и ей.

— Это оперная музыка: Моцарт Амадей, Верди Джузеппе, Вагнер Рихард… А здесь симфоническая: Бетховен, Гайдн, Римский-Корсаков, Рахманинов… Вы хотите сразу слушать? Или может, я подумала, у меня есть окрошка и домашние пельмени со сметаной…

— Пельмени?! Клара! Вы серьезно?! Я двенадцать месяцев не видел ничего подобного! Покажите.

— Они в холодильники… Я думала, может сначала окрошку, или вот салат…

— Окрошка! Салат! Для меня это сейчас звучит, знаете, как в детстве апельсины зимой.

— Действительно. Вы знаете, это так сразу понятно — как апельсины зимой! У вас очень образное мышление.

— А выпить? Клара, есть у вас выпить?

— А вам можно разве?

— Несите!

Мы побежали на кухню. Она выронила ящик из кухонного стола, когда искала штопор. Я вилкой протолкнул пробку в бутылку и залил вином китель. Помчались обратно в гостиную, запутались в подвернувшемся пульверизаторе. Наконец, наполнили бокалы и выпили. Уткнувшись в свои салаты, притихли.

«Почему она так нервничает?» — задавал я себе вопрос.

«Потому что она хочет!» — сам же и отвечал.

«Что же делать!?»

«Пей!»

Потом грохотали литавры, выли скрипки, резали слух духовые и верещало колоратурное сопрано.

Она первая взяла мою руку и сжала. Я посмотрел в окно. Было еще слишком светло. Я усиленно пытался пердставить себе, что рядом со мною не Клара, а Оля. И чем отчетливее я чувствовал нарастающее возбуждение Клары, тем недосягаемее становился для моего воображения образ Оли. Самое неприятное место было у меня между ног. Там ощущался какой-то мерзкий кисель. И вдруг Клара застонала. Холодной сыпью брызнуло меня по спине. Что-то в этом полувое, полувопле послышалось мне знакомое. Я обхватил ее лицо руками и приблизил свои губы к ее губам. Она набросилась на меня. Я вспомнил. Такой же зверь бушевал во мне прошлой весной, когда покидала меня первая моя любовь.

— Оля! Олечка! — шептал я, проникая Кларе под платье…

Да…

Хуй неподвластен нашему разуму. Ему плевать на такие понятия, как жалость, сочувствие, справедливость. Ему подавай возбуждение. В общем, хуй не стоял, меня тошнило, потом прошиб понос. Клара впала в истерику, требовала Бога ниспослать ей смерть. Я с испугу вылакал все спиртное и слинял.

Клару я больше не видел. Она уволилась из библиотеки нашей части. А я получил пять суток ареста, за то, что полуголый и пьяный бегал по всему поселку, скрываясь от патруля.

Вот так случилось тогда, при странных и мутных обстоятельствах. Но сейчас все было предельно просто, как и следует при «кромешной ясности». Мы шли в самоволку, в наших фаллосах перекатывались «мотороллеры», нам нужна была Женщина, и со мной был Ключник.

Ключник величайший реалист-практик. Любое его шевеление (будь то телодвижение или полет мысли) что-нибудь да означает. Оно всегда из чего-нибудь да проистекает и уж обязательно во что-нибудь да выльется. И как правило в пользу Ключника.

— Шесть бутылок 33-го, две банки кильки в томате, буханку черного, две пачки «Явы» и коробку спичек, — заказывает Ключник и выбрасывает на прилавок четвертной. — Сдачи не надо.

Пугачиха щелкает костяшками счет.

— А ее и не будет.

— А я знаю.

Пугачиха, фыркнув, склоняется над ящиком с портвейном. Мы обозреваем ее потусторонние ляжки.

— Колени не обтрухайте, — выпрямляется продавщица и выставляет на прилавок батарею бутылок.

— Не волнуйся, у нас трухи на всю Московскую область хватит, переправляет боеприпасы в холщевую сумку Ключник.

— Сынок, тебе жизни не хватит, чтобы меня только-только взволновать.

Трудно было на это заявление чем-либо возразить. Своим мистическим телом Пугачиха волновала весь Московский военный округ. От рядового Кукурузы до проверяющего генерала из Министерства Обороны. Все из-под спуда помышляли о ней. Каждый на свой манер. Пока помыслы не вызревали в замыслы, которые приводили к одному и тому же действию с идентичным финалом. Никому еще не удавалось насытить ее сверхъестественное чрево. Как гигантская пиявка, окутывало ее космическое вожделение очередную обезумевшую жертву и через мгновение сплевывало жалкий обсосок.