Нескоро он успокоился. Хотя спина его уже не горела, только ныла, а глаза вновь смогли различать, он не стремился ничего различать, он просто брёл в полутьме, куда-то брёл, и его чуткие уши всё ещё слышали рёв. Этот рёв прилепился к ушам, будто сухая трава к густой шерсти. Он остался один, совершенно один, каким-то образом он точно знал, что нет больше ни Старой Мамонтихи, ни Густой Шерсти, ни Игруньи, ни кого-то ещё из его бывшего стада. Нет никого. Только он, один он, нелепый гигант в опустелой степи.

Вскоре он понял, куда бредёт. Он описывал круг, широкий круг возле страшного места, он не мог оторваться оттуда, что-то незримо его звало. Но ему было страшно ответить на зов.

Обломанный кончик бивня неприятно нудил: то ли чесался, то ли даже болел. Зато рёв в ушах прекратился. Остался звон. И ещё издалека доносилась задорная песня проклятых двуногих.

Двойной Лоб повернул голову. И чуткие уши прилежно уловили чуждые звуки.

Могучий гигант столь огромен,

А жалкий охотник так мал.

И так глуп.

Как мог он заметить гиганта?

И он перепутал шерстистый живот

Со степной крышей, что держит небесные воды.

Он метнул копьё в крышу, чтоб отворить небо,

Чтоб потёк дождь

И напоил иссохшую землю.

Он не знал, что та крыша была лишь большим животом.

И дурное копьё протыкало крышу степи,

Так оно думало.

Но заместо воды полилась неожиданно красная кровь,

И гигант теперь мёртв.

Но охотник не тронет его, не осквернит.

Только жена его, дети и племя

Съедят плоть гиганта и заберут беспризорные кости,

Чтоб не оставить тёплого мяса мерзким гиенам,

Исчадиям тьмы.

Чтобы не гнило оно под безудержным солнцем,

Не зловонило, разлагаясь.

Прости же глупость охотника, о великий Мамут!

Понимал ли последний мамонт, о чём эта песня?.. Скорее, чувствовал. Он действительно чувствовал нечто, неизъяснимо нелепое, жуткое и щемящее. Что с его бесполезной огромности против коварства двуногих? Что с его безразмерного живота против голой степи? Что с его густой шерсти против палящего солнца? И что с его видящих глаз, его чутких ушей и умелого хобота против его одиночества? Не ему принадлежит эта земля. Не ему. И никогда не принадлежала ему, никогда. Он только гость, нелепый гость, совершенно нелепый под этим небом, ко всему безразличным.

Двойной Лоб наткнулся на странное дерево без сучьев, без листьев и без коры, но прямое и пахнущее двуногими. Метка. Знак хозяев степи. Настоящих хозяев.

На мгновение ему стало страшно, чем-то жутким веяло от этой метки и надо бы её обойти стороной, подальше – но что было терять одинокому мамонту? Он вырвал хоботом знак, переломил пополам и разбросал бивнями груду камней у его основания и даже оставил поверх свою метку, помочился… Потом он заметил деревянные резные чурбаны. Они стояли совсем как двуногие и тоже пахли двуногими. Много их тут было. Но мамонт добрался до всех. Как добрался бы он до самих двуногих, если б они сейчас ему тут попались. Беззащитные. Без огня, без камней, без острых палок. Мамонт крушил и крушил. И потом испражнился на кучу обломков и хотел что-то сделать ещё: вырвать ближнее дерево, поломать, расщепить, разнести все деревья вокруг, сколько встретит – он бы мог это сделать, вполне, ему стало бы легче – но всё равно не он был хозяином и не Старая Мамонтиха. Нет! Такой огромный, такой могучий – и не он. Ярость его опустилась так же внезапно, как и вскочила. И всё так же нелепо Двойной Лоб побрёл дальше, а потом вдруг свернул на голоса.

Смеркалось. Его слабые глаза различили лишь длинные тени от скал по сторонам и ликующую красную пляску огненных языков впереди. Он обречённо шагал на языки. Он не хотел оставаться один. Он намеревался присоединиться к своему стаду, куда бы оно ни отправилось. Обратно занять своё место в строю и больше не покидать никогда. Конечно, он не обманывался. Его хобот не мог обмануться. Омерзительный запах поджаренной смерти пропитал всё вокруг, даже первые звёзды. И гиена, спутница вечной тьмы, вдруг захрипела почти под его ногами. Он не стал поворачивать. Он лишь удивился, какое странное место, смерть воевала здесь даже с гиеной, смерть меняла союзника, смерть предпочитала двуногих. И он шёл к двуногим. Сам шёл к двуногим. Пересёк цепь огней и подкрашенной тенью остановился внутри красного круга.

Двуногие засуетились. Они вовсе не ждали его. В их руках не оказалось привычных палок. Они бросились врассыпную… но они окружали его со всех сторон. А он стоял, оттопырив уши и покачивая головой. Он знал, что двуногие чувствуют его нерешительность, и сейчас острые палки появятся, прорастут, а затем полетят в его сторону и проткнут его шкуру, его спину, живот. А после двуногие станут петь, будто пытались выпустить звёзды – он это знал, но всё так же мотал головой, потому что только двуногие могли справиться с этой безмерной нелепостью. Не преходящей.

Но разве можно предугадать двуногих? Один из них, непохожий на всех, странно одетый и сильный, безудержно сильный во взгляде тёмных очей, вышел вперёд и поднял руку. Этот хотел говорить, говорить с ним, Двойным Лбом, и он заговорил:

– Люди не станут убивать Мудрого Лба. Но и Мудрый Лоб пусть не мстит людям. Люди отдадут ему жертву. Люди вернут ему то, что принадлежит мамонтам.

Из-за спины странного двуногого показался Рваное Ухо. Детёныш из стада Старой Мамонтихи, из его стада, Двойного Лба. Двое других двуногих подталкивали детёныша сзади, но тот уже заприметил сородича, поднял хоботок и жалобно затрубил.

Двойной Лоб рванулся к детёнышу. Двуногие не мешали ему, двуногие тут же исчезли во тьме, только их плотный запах не мог испариться, но Двойной Лоб не помнил уже о двуногих. Он обнюхивал и гладил Рваное Ухо. Нежно ласкал его хрупкую спинку своим мощным хоботом, а детёныш в ответ радостно тёрся о его заднюю ногу, выщупывая воображаемое вымя своим тоненьким хоботком.

Долго так длилось. Хорошо им было обоим. Как будто бы хорошо. А потом они вместе направились в степь.

****

Режущему Бивню не спится. В его лёгком шалашике нет боковых стен, потому ночные звуки и ночные события неукротимой рекой проносятся сквозь его укрытие.

Вот грозно и надрывно зарычал лев. И тут же нервно захихикали гиены. Осторожно оспаривают ночную власть у царя зверей… Вот воют волки. Эти сами по себе, эти самые умные, не останутся без добычи, дождутся. Вот с другой стороны раскатисто заржал жеребец. Ведёт свой табун на водопой. Вольготно сейчас в степи лошадям, когда все хищники стеклись к людям за своей долей с великой охоты… Залаяли шакалы. Громко гукнула сова. Даже кваканье лягушек с недалёкой реки достигает шалаша. Даже, кажется, слышно, как плеснул хвостом по воде огромный осётр. Медведь пришёл с гор. Или переплыл реку. Его отрывистый рык тоже участвует в ночном хоре. Скоро здесь будет много медведей, близится их пора.

Заспорили люди. Вспугнули ночных птиц. Режущий Бивень не слышит причины пустяшного раздора, до него долетают лишь возбуждённые ухи и ахи, и это всё так несерьёзно, просто смешно по сравнению с тёмным, проколотым яркими звёздами, небом.

Вот красный Воитель, причина пожаров. Жирный и злобный, опасный. Нельзя с ним шутить. От него тянется через всё небо Путь Кабарги, много-много следов. Большая Звезда, где отдыхают шаманы во время своих путешествий, одна в стороне. Мерцает. Ведёт разговор. На восходе вот-вот взойдёт ночное светило, скоро станет светлее. Жёлтая Утрянка, звезда влюблённых, тоже ещё не видна, однако Режущий Бивень упорно хочет её отыскать, но не может, и ему уже надоело разглядывать небо.

Смеются женщины. Задорно смеются, и этот смех… он очень знакомый. Режущий Бивень не сомневается, это смеётся его жена, Чёрная Ива.

Он приподнимается, садится, и голова его упирается в низкую крышу из свежей, густо пахнущей шкуры. Возле одного из костров неподалёку Чёрная Ива беседует со вдовой Крикливого Селезня. Вдова не смеет раскрыть рта, она бегло говорит руками, но Режущему Бивню её слова плохо видны, потому что хохочущая жена заслоняет их своей спиной. Вдова и сама улыбается. Хорошо, если даже вдовам весело.