А потом он упал. И в его голове плыли облака. Тяжёлые густые облака. Он видел лето. Он лежал на тёплом валуне и наблюдал за охотой двуногих. Они метнули короткие палки в огромного носорога, но тот сумел убежать. Двуногие шли за ним следом и радостно переговаривались. Они ожидали, что рогатый вот-вот повалится и дождётся их лёжа. А рогатый их перехитрил. Носорог отыскал низкие вьющиеся над землёй кустики с мелкими жёлтыми ягодками и торопливо поедал ягодки. Никогда раньше Рыжегривый не видел, чтоб носорог поедал жёлтые ягоды. Но теперь поедал и убегал от двуногих. Убегал с новой силой. Жёлтые ягодки не подпускали смерть. Двуногие не настигли шерстистого. А лев это видел, лев наблюдал за охотой двуногих. И теперь он должен был встать, чтобы искать жёлтые ягоды, как тот носорог. Он должен был подняться. Но не мог. Облака в голове стали тучами. А затем тьмой. Непроглядной.

****

Третий день длится праздник. Люди танцуют и поют бесконечную песню без слов. Слова не нужны, ведь далёкий глаз неба, яркое око дня, не разбирает человеческих слов. Зато видит страстные пляски. К ногам танцующих охотников привязаны трещотки с высушенными семенами – они своим треском поют Песню охотников. Женщины поют сами. Поют голосами степи. Поют так, как поёт птица-ветер, охотясь за облаками. Как шепчет луна светлой ночью. Как дышат камни. Как радуется земля. И как кричат разные звери о своей неподатливой доле… Женщины могут кричать.

Ночь раскрыла свой рот, выпустив вечер. Красный лебедь-закат, раненый ветром, обагрил алой кровью полнеба. Люди делают перерыв, разжигают костры и бросают в огонь охапками коноплю, чтобы её сладкий дым порадовал духов. А потом пляшут снова. Пляшут все: охотники, женщины, дети. Пляшут для полной луны, для ока ночи.

Ночь в самом разгаре. Дети и женщины притомились, расселись вокруг горячих углей догоревших костров. Только огромное пламя в центре стойбища полыхает как прежде, освещая Танец охотников. Но вот и они разбредаются по сторонам, снимают трещотки со щиколоток. Теперь выходит шаман. Этот бьёт в бубен, созывая всех своих духов, и душа его тут же воспаряет. Теперь он может бить ножом в свою голую грудь и танцевать на горячих углях. Он делает это, прыгает на углях, загребает горстями раскалённых светляков и сыплет в рот. Там они исчезают. Шипящий пар вырывается из ушей шамана, из ноздрей, изо рта. Шаман раскаляется и вот-вот улетит в царство духов. Его тело падает в трансе на землю и замирает. Только открытый живот дрожит в неведомом ритме.

Режущий Бивень цепко следит за телом шамана. Что-то с ним происходит, его собственное тело отзывается на этот ритм. Он – соучастник шамана. Он видел, как падал орёл. И промолчал. И шаман промолчал. И теперь полетит в Нижний мир, чтобы вымолить лучшие знаки.

Воздух дрожит, не остыл от людских танцев, напоён сладким дымом, трепещутся тени. Танцующий воздух врывается в грудь к человеку и тащит его. Режущий Бивень обратно пускается в пляс. Его несёт ветер. Он не чувствует ног. Он не чувствует тела. Он вдруг понимает, что он – это такое же неуловимое, как и сам ветер. Он тоже часть ветра. Его ноги пошли по углям, словно ноги шамана. Люди вскочили. Люди думают, что его ноги пошли по углям, но ведь он – это ветер, ветер, ветер, безудержный ветер. Некому подсказать его неразумным ногам, как им горячо – и ноги не догадались об этом. Его руки сыплют горящие угли на голову, волосы вспыхнули, люди в ужасе тащат его, гасят горящие волосы – разве знают они, где он настоящий?.. Его тело падает, бьёт ногами, содрогается животом. Они навалились на его тело, они полагают, будто могут помочь – а ему уже нет никакого дела до них. Вместе с ветром несётся со свистом, вихрем, вихрем, безудержным вихрем.

Позади стойбища с неба повисла верёвка. Её сбросили всего на один миг, но Ставшему Ветром достаточно этого мига. Он хватается за верёвку и лезет наверх, он ведь теперь такой лёгкий, как пёрышко. Верёвку втягивают на небо, и неожиданный посетитель видит небесное стойбище.

Он пришёл к Чёрной Иве. Она сидит перед чумом на золотистой траве, она всё так же прекрасна, только серые с бирюзовым отливом глаза излишне печальны.

– Что гнетёт Чёрную Иву? Её муж пришёл.

Это он говорит. Или кто-то заместо него. Он не может узнать своих слов. Они просто выходят откуда-то. Но зачем ему эти слова… Он пришёл поглядеть на Чёрную Иву. Она улыбается, так же ласково, как и прежде.

– Ты кто, Незнакомец? Ты странный. Нездешний.

Чёрная Ива забыла его. Почему-то это не кажется нелепым, почему-то он не возмущается, не протестует, не хватает её… Он не может схватить. Перед ним возник Чёрный Мамонт. Этот хорошо помнит земного охотника. Этот ругается:

– Ты не должен быть здесь! Ты не можешь быть здесь! Уходи! Возвращайся!

Чёрный Мамонт, конечно же, прав; только Режущий Бивень опять произносит чужие слова:

– Кто ты, чтобы командовать? Не знаю тебя!

Чёрный Мамонт ехидно смеётся. У него колючий язык, его слова колются:

– Не знаешь? Кто же тогда выручал тебя денно и нощно, несчастный охотник?

Кто отводил дротики, кто пригонял мамонта, кто отвлекал льва, кто науськивал гиен, кто ослепил Высунутого Языка? Хочешь увидеть его?

Режущий Бивень не хочет видеть Высунутого Языка. Ему достаточно Чёрного Мамонта. Он ответит ему:

– Чёрный Мамонт держит меня на земле, потому что боится допустить к Чёрной Иве. Он украл её у меня!

Чёрный Мамонт снова смеётся:

– Режущий Бивень не хочет ли драться?

Он рвётся крикнуть: «Хочу!» – он открыл рот, но чья-то ладонь зажимает обратно его уста. Его тянут вниз. Он хватает верёвку, чтоб не свалиться, в ушах свистит от быстрого спуска. Но разве он хочет покинуть Чёрную Иву, разве оставит её Чёрному Мамонту?

Он разжимает руки, отпускает верёвку – и его подхватывает ночь, втягивает в свою воронку, чернее воронова крыла. Человек с головой льва рычит на него из темноты, вспоминает какой-то отравленный наконечник – да ведь ему всё равно. Он – охотник и готов умереть в любой миг. В сей же миг. У него ничего не осталось на бренной земле. Чёрный Мамонт больше не сможет его задержать.

Лопнула тьма. Подала радугу. Красивую многоцветную радугу. Как Чёрная Ива. Если вступишь туда – уже не вернёшься… А кто сказал, что он собирается возвращаться? Его голова обожжена, сгорели волосы – зачем ему обожжённая голова. В самом деле, зачем?

Шаман Еохор хочет с ним говорить. Шаман Еохор прикинулся румяной девочкой. Маковым Лепестком. Красивая девочка. Только радуга всё равно красивее.

Режущий Бивень уходит. Он шагает по радуге. Ноги его вязнут в красном. В каких-то горящих угольях. Кто-то держит его. Он должен вырваться! Красный лебедь заката манит его. Там так спокойно. Озеро, лебеди, камыши. Они построят шалаш для двоих…

Её зовут Утренняя Радуга!

****

Лев лакал воду. Каждый глоток отдавался раздирающей болью в глотке, будто вода застывала камнями, но боли так много уже накопилось у льва, что ещё одной, наверное, не следовало придавать значения. Гораздо важнее было другое. Тьма прояснялась. Она меняла окрас.

Степь уже казалась белой, белее молока львицы, жирные капли которого Рыжегривому теперь вспоминались. Он вынюхивал травы на белой земле, прикрывая больные глаза, но белизна не особенно его раздражала. Белый – это цвет смерти, любому зверю известно, однако когда это цвет отступающей смерти, его можно терпеть.

Лев лизал землю в надежде на ответную ласку, щипал когда-то презренные травы. Он пытался внушить духам земли, что он совсем маленький, и просил у них материнской защиты. Его время ещё ведь не вышло. Три молодых льва уже бродили в предгорьях, объединившись против него одного. Он не собирался сбегать, он предчувствовал бой, ему было, что защищать. Легконогих газелей и антилоп, табуны лошадей, ослов, быков, прочую мелкую живность – он был для них пастухом. Он собирал у них дань в виде их лишней плоти, не позволяя жиреть, не позволяя накапливать бренное. Он заставлял мир придерживаться красоты, потому что без кнута смерти никто никогда не поймёт, что значит величие жизни. Он сам сейчас понимал. Но не мог выразить понимание, не мог зарычать, разорвав тишину гордым звуком. Он выражал это молча. Презрением к боли. И та отступала. Так же, как белая смерть.