...Он ступил одной ногой на мост, который зловеще изогнулся, закачался, а со дна болота вместе с пеной поднялся дружный, угрожающий и при этом издевательский хохот. Когда он прошел примерно две трети пути до верхушки моста, тряска усилилась настолько, что трудно было устоять на ногах. Он вынужден был стать на колени и ползти по настилу. По мере продвижения вперед доски моста медленно кренились в одну сторону, скручивались, их верхняя часть стала сближаться с нижней. Однако мост притянул к себе его тело так, что он, удерживаясь от падения, повис вниз головой. А потом... потом его тень, отраженная на поверхности воды, став субъектом его сознания, начала подниматься со дна болота, постепенно выползая на другой его берег...
— Думать, что сердечные раны поддаются излечению, что возможно распутать все сложно затянутые узлы в душе человека... не значит ли это предаваться гордыне? — раздраженно заговорил главный врач Кубичек, теребя усы. — Я не хочу говорить об ошибочности твоих убеждений, но, как это присуще молодости, они идеалистичны, исполнены оптимизма. Вот так-то, друг мой, Ито!... Когда состояние ран и запутанность душевных узлов превышает определенный уровень, их уже невозможно исцелить или до конца распутать... Подобно гордиеву узлу...
— Однако... если рану не тревожить, оставить в покое, то она зарастет тонкой кожицей, а вокруг нее образуются свежие, здоровые ткани. Считается, что особенно притупляются болевые ощущения на периферии раны. Словом, если старую рану не трогать... то организм может выжить за счет вновь образовавшихся дополнительных тканей, — возразил Ито. — Если душевный узел настолько крепок, что его невозможно распутать, то его следует запереть в тканях, и тогда он не будет виден с поверхности — нечто подобное происходит в раковине, которая обволакивает инородную частицу перламутром, порождая прекрасную, гладкую жемчужину...
— И тем не менее если дотронуться до нее, то под гладкой поверхностью оказывается все то же инородное тело! — в сердцах хлопнул по столу ладонью главный врач. — И тогда старая рана отдаст резкой болью. Она не вылечена полностью. И рана, и узел остались, они остались, не исчезли. Они не видны на гладкой поверхности, но продолжают существовать под нею! Никто не может поручиться, что когда-нибудь не произойдет нечто такое, отчего острая боль внезапно пронзит израненную душу, а инородное тело зашевелится...
...Едва он ступил ногой в черный лес, как его в кромешной тьме окружила атмосфера, в которой бесчинствовали, надвигаясь на него, всякие мерзкие чувства — злоба, проклятия, ревность, ненависть. По исходящему от них зловонию, от которого спирало дыхание, он понял, что входит в мир «исторической коллективной злобы». Собственно говоря, изначально такие чувства не были заложены в этой жизнерадостной, чистой девушке. Однако боль от произошедшей с нею трагедии привела ее в мир исторически сложившихся всеобщих эмоций, затащила в его трясину. Жадность, ненасытность зверя, вызываемая неутолимым голодом, зависть от того, что ты не родился красивым и умным. Разочарование и крах надежд юноши, пытавшегося подражать другому, более талантливому и удачливому, унижение, вызванное страхом слабовольного человека, зависть и бессилие изнеженного мужчины, жгучая ревность, израненная душа, обманутые чрезмерные ожидания и бесконечные проклятия, любовная измена... Все эти эмоции и страсти с угрозами и проклятиями, осыпая руганью, наступали на него отовсюду из тьмы. Одни плевали в него, другие хлестали по щекам, хватали сзади за волосы, толкали в спину или же, наоборот, с укорами и жалобами цеплялись за ноги, пытаясь удержать, вернуть назад. Третьи же стреляли в лицо отравленными иголками, вызывая острую боль, мазали зловонными нечистотами.
Но ничто не могло помешать ему двигаться вперед. По роду деятельности такая работа была привычна ему. В глубинных слоях сознания пациентов, там, где он проводил свой «поиск», его могло встретить противодействие, поджидали всяческие ловушки и лабиринты, призванные скрыть от него «тайну».
На краю леса загустел туман, и в его пепельно-молочных клубах мелькали смутные тени бесчисленных странных существ. Их жалобы и крики затихали, когда они уходили вдаль и исчезали на дне пропасти, разверзшейся где-то в тумане. Некоторые из этих зыбких теней были сплошь испещрены рубцами от ударов бичом, а руки и ноги закованы в цепи. Были и тени воинов — всадников без головы, — и ехали они рядами на безголовых лошадях. Шагали в шеренгах скелеты — одни шли, понурив голову, другие несли свои черепа в руках. Скорбное шествие заключали вереницы женщин и детей, безруких и безногих, у некоторых из них влачились по земле вылезшие из живота внутренности. Это была бескрайняя дикая пустыня, которую, став частичками серо-пепельного тумана, неся с собой вечную скорбь и проклятия, заполонили в печальном шествии призраки десятков, сотен миллионов людей, погибших с древних времен, за прошедшие тысячи лет — зверски убитых рабов, военнопленных, мирных людей.
От тумана запершило в горле, затруднилось дыхание, вот-вот могло наступить удушье... Когда, корчась в муках, Ито все же выбрался туда, где мгла начинала рассеиваться, он увидел, что там, за туманом, в дальней дали располагается еще один, еще более чужеродный, причудливой формы мир.
Даже Ито с его решительным характером заколебался — стоит ли вступать в этот опасный мир. Ведь все ценности и порядки в нем извращались и опрокидывались вверх дном. Безобразное называлось красивым, зло объявлялось добром, ложь — правдой, достоверное — сомнительным, близилась та точка, где даже время и пространство поменялись местами — и все становится с ног на голову. Казалось, безумие овладело тем миром, где творятся странные вещи, где даже сама возможность видеть или чувствовать вызывает страшную головную боль...
— Возвращайтесь!.. — донесся до него едва слышный голос оператора. — Начинайте отход примерно с этой точки. Температура, пульс падают.
— Постойте... — переводя дыхание, попросил Ито. — Я все же попробую произвести вторжение. Здесь тихо. Если почувствую опасность, буду уходить...
— Я снова хочу спросить тебя: ты действительно считаешь, что если в этом мире удастся развязать все узлы, то в нем образуется пустота, тишь да гладь? — осведомился главный врач Кубичек. — Ты и вправду думаешь, что если тьму осветить лучом, то она обратится в ничто, где нет ничего сущего? Ты убедил себя в том, что зло в конечном счете представляет собой всего лишь выражение души, которую невозможно умиротворить, пока в ней остаются «узлы удрученности», и полагаешь, что стоит только развязать эти узлы, как зло рассеется подобно туману?
— В основном да... — ответил Ито.
— В основном?.. — повторил за ним главный врач. — Тебе так хочется думать оттого, что ты буддист, не так ли?..
— Я не буддист...
— Тогда скажем, ты — азиат, человек Востока... и все, что из этого проистекает... На ваше, восточных азиатов, миропонимание сильно повлияло учение Сакьямуни о четырех благородных истинах: космос — мир — жизнь — человек. Это учение Будда проповедовал в VI веке до нашей эры, в его основе — индуистские воззрения на устройство мира. Но, в конце концов, это всего лишь один из взглядов на вещи. Существуют и другие — в религиях арийского происхождения, от зороастризма до манихейства, глубоко укоренилось дуалистическое учение о борьбе света и тьмы, зла и добра как изначальных и равноправных принципов бытия. Происходя из одного источника, имея общую сущность, каждое из этих начал настаивает на своем специфическом праве на существование. Они яростно борются друг с другом, стремясь одолеть противника, добиться окончательной победы над ним. С другой стороны, такие монотеистические религии как иудаизм, христианство, ислам, проповедуя предсказуемость и неминуемую победу «света», «добра», «единого бога», тем не менее испытывают на себе влияние этой дуалистической космологии...
