Я подошел к Б. и людям Лифу, которые стояли, вооруженные ружьями, около потухающего костра.

"Что теперь будем делать? — спросил Б. — Не зажечь ли фальшфейер?" (Это должно было быть сигналом, что мы находимся в опасности.) — "Оставьте шкипера В. спать, мы и без него управимся, а я вам сейчас скажу, что делать".

В критические минуты мне иногда приходит какая-нибудь счастливая идея, исполнение которой приводит натянутое, иногда опасное положение к благоприятному исходу. Потухающий костер в этом случае дал мне эту идею. "Дайте мне факел, — обратился я к людям Лифу, — и бросайте в костер все, что найдете, что может гореть". Загорелся великолепный костер. Звуки мраля усиливались, и крики были слышны очень близко.

Терять времени нельзя было.

Я зажег факел и сказал громко, чтобы все меня слышали, вероятно, значительно коверкая туземный язык: "Усия идет, Маклаю и людям шхуны надо много огня, чтобы видеть, в кого стрелять. Кохем, скажи женщинам и детям выйти из хижин, потому что Маклай будет сейчас жечь их!" Б. и люди Лифу поняли мою мысль и стали вооружаться факелами; я же был готов поджечь ближайшую хижину. Мои решительные слова и возможность в несколько минут лишиться жилья и имущества очень озадачили Кохема и его земляков. Я заметил, что некоторые убежали, вероятно, предупредить усия; Кохем же и несколько других поспешили ко мне с уверениями, что усия еще далеко, что усия, вероятно, не придет, и просили не жечь хижин. "Если усия не придет, то хижин не будем жечь", — успокоил я некоторых, между тем как другие уже суетились, желая вынести разные драгоценности из своих хижин.

Рассвело, и шлюпка с десятком людей отвалила от шхуны. Махинация Кохема и компании на этот раз не удалась…

После эпизода, который я описал, мне показалось не особенно удобным оставаться в хижине Кохема, где я находился совершенно как бы в руках туземцев, которые доказали, что не заслуживают большого доверия. Недолго думая, я поставил свою палатку, которую на всякий случай привез с собою, на краю деревни, под большим деревом, где прежде подвешивал койку. Мое помещение при этом выиграло тем, что стало светлым; в хижине и днем при открытых дверях господствовал полумрак. Палатка представляла спальню; в ней находились сложенные все мои вещи; около нее я поставил складной стол и скамейку. Немного расчищенное место вокруг служило для принятия посетителей-туземцев. В палатке я только спал или отдыхал, но писать, есть и т. п. мне приходилось у стола, с трех сторон открытого для взоров любопытных; но я так привык не стесняться десятков глаз, следящих за каждым моим движением, что давно уже стал к этому совершенно равнодушен и нередко совершенно забывал о присутствии посторонних. Я приставил Качу, который по-прежнему был готов всегда услужить мне, — за что, разумеется, я со своей стороны отплачивал от времени до времени небольшими подарками, охранять мои вещи, когда я уходил куда-нибудь, в деревню, на охоту или когда купался…

Несколько сильных ударов в мраль (деревянный барабан) в камале одной из ближайших групп хижин, несколько пронзительных криков и завываний женщин заставили нас всех оглянуться. Туземцы все разбежались. Мимо нас пробежала, крича и воя, пожилая женщина, вся измазанная небрежно черною краской (а может быть, просто углем). Пробежав около нас, она стала еще сильнее кричать и голосить и вдруг со всего размаха бросилась на землю и начала кататься по ней, Там, где она бросилась на песок, торчало несколько острых кораллов, так что она поранила себе тело до крови во многих местах… Подошедший Качу тихо сказал мне: "Панги римат" (Панги умер). Я понял тогда, что женщина эта должна быть одною из жен старого Панги. Я направился к хижине покойника. Меня никто не остановил, почему я влез в узкую дверь семейной хижины, где увидал следующую картину. Недалеко от двери, на земле, покрытой кадьяном*, лежал покойник, окруженный несколькими женщинами, тянувшими заунывную песню…

_______________

* К а д ь я н — циновка из листьев пандануса. Кадьян — название

малайское.

31 а в г у с т а. Утром большинство мужского населения острова стало собираться в поход на деревню Рембат. Эта экспедиция находилась в прямой связи со смертью Панги*. Ко мне и капитану Б. туземцы обратились с просьбой принять участие в предпринимаемой экспедиции. Мы, разумеется, отказались. Женщины снаряжали мужчин: таскали в пироги копья, провизию, воду и т. д. Отправилось одиннадцать пирог; в каждой было от семи до девяти человек.

_______________

* Туземцы большинства островов Меланезии не верят в естественную

смерть, а считают ее следствием колдовства врагов умершего, почему

смерть туземца сопровождается часто походом на одну из враждебных

деревень, в которой, полагают, живет причинивший заговором смерть

туземцу.

Отправляясь на охоту, мне пришлось проходить около колодца, находившегося почти посредине островка и состоящего из ямы фута в 3 или 4 глубиной; вкус воды был солоноватый, хотя ее можно было пить без отвращения. Колодец содержался очень опрятно, был обыкновенно покрыт кадьяном, и недалеко от него на сучьях дерева висело несколько скорлуп кокосового ореха, служащих обыкновенно туземцам ковшами.

У колодца можно было почти всегда встретить женщин и детей, приходящих за водой с самыми разнообразными сосудами*. Сегодня, проходя невдалеке, я был удивлен гамом нескольких десятков крикливых женских голосов. Я сперва хотел пройти, но остановился, заметив, что среди толпы женщин находились две, лежащие на земле, которых били, топтали ногами и т. д. Против этих несчастных двух было, как я уже заметил, несколько десятков женщин, из которых некоторые были вооружены палками почтенных размеров. Сопровождавший меня Качу объяснил мне, что это женщины из Рембат, именно той деревни, с которой жители Андры отправились воевать. Хотя мужья этих двух женщин были туземцы Андры, но это обстоятельство, кажется, не было достаточно в этом случае, чтобы избавить их от нападения остальных женщин. Это истязание показалось мне несправедливым, и я направился в середину свалки. Гам и побои продолжались, голос же мой был заглушен всеобщими криками, и мне необходимо было поэтому прибегнуть к энергичной мере, которая, я надеялся, произведет свое действие. Оба дула моего ружья были заряжены дробью. Я выстрелил вверх, над головами беснующихся баб. Все разом притихли, большинство разбежалось, но несколько особенно озлобленных старух не хотели выпустить своих жертв. Увидя полную раковину с водой, я схватил ее, подошел к самой разъяренной из мегер и плеснул все содержимое раковины ей прямо в лицо. Она, разумеется, не ожидала от меня такого успокоительного средства. Выпустив из рук дубинку, она с руганью убралась.

_______________

* Здесь можно было видеть сосуды из дерева, скорлупы кокосовых

орехов, бамбука разной длины и разные раковины, глиняные горшки,

непромокаемые корзины ("кур"), сосуды из пальмовых листьев и т. п.

Крики в деревне заставили меня направиться туда. Экспедиция в Рембат вернулась, но без раненых или убитых, не ранив и не убив никого из противников. Все ограничилось воинственною комедией.

Я посвятил сегодня несколько часов на приобретение коллекции первобытных туземных орудий, которые очень быстро вытесняются европейскими*. Первое место между этими орудиями каменного века занимает «реляй», или большой топор, — орудие действительно очень примитивное; оно состоит из деревянной палки (около 80 см длины), один конец которой гораздо толще другого. В этом толстом конце сбоку выдолблено углубление, в которое плотно вставляется отточенный кусок базальта или другой вулканической породы (чаще треугольной, редко продолговатой формы) или подходящим образом отломанный кусок раковины. Только один край куска раковины бывает отточен, остальная поверхность его остается без обделки. Эта первобытная форма топора встречается также на некоторых островах Микронезии и в Австралии. «Реляй-риин» (топор малый) походит на более распространенную форму каменных топоров островов Тихого океана. Ручка его имеет форму цифры 7; к верхнему колену ее прикреплена с помощью ротанга наполовину сточенная раковина. Эти топорики очень легки и могут служить только для легкой работы.