10. Штабной секретарь…»

— Щавинский Яков, — подсказал Воронько. Он знал всех штабных.

— Смотрите, вот все, кто тогда был, — сказал Брокман, — еще я да два писаря… Ну, Исаков с комиссаром сразу отпадают. — Он вычеркнул первые две фамилии. — Кудрейко? — Карандаш повис в воздухе. — Кудрейко? Из интеллигентов…

— Вычеркивай, вычеркивай, — сказал Величко. — За Кудрейко я головой ручаюсь: большевик с пятого года.

— Ну смотри. Дальше: Панкратов, адъютант…

Они тщательным образом перебрали всех поименованных в описке людей.

Адъютант Панкратов раньше работал в ЧК. Он ни у кого не вызывал подозрений.

Вне подозрений был также начальник Особого отдела Шалыга. Командир матросского отряда Симага погиб. Комиссар Горелик лежал в госпитале с простреленной грудью.

Величко связался с Особым отделом 6-й армии и справился, что собой представляют штабные писаря и секретарь Военного совета Щавинский. Ему ответили, что это — проверенные люди, назначенные по их рекомендации.

Остались две фамилии: Панков и Крамов. Оба бывшие офицеры.

Крамов имел когда-то чин поручика и на германском фронте командовал батареей. В Красную Армию вступил в девятнадцатом году и в качестве военспеца работал в разных армейских штабах. Месяца два тому назад его перевели в Херсон на должность начальника артиллерии херсонского военного участка.

Панкова откомандировал в Херсон штаб коморси.[7] Он прибыл всего несколько дней назад, но оперативный Величко уже успел собрать о нем кое-какие сведения. Панков — кадровый военный моряк, до революции служил на Балтике и дослужился до чина лейтенанта. После революции одно время ходил в анархистах. Человек он был крутой, несговорчивый, на военных советах старался отмалчиваться, а в бою норовил поступить по-своему.

Против этих фамилий Брокман поставил жирный вопросительный знак. Задумчиво проговорил:

— Кто же из них?

Воронько с Алексеем осмотрели берег в том месте, где контрразведчики высадили Соловых, и нашли небольшую, хорошо просмоленную лодку. Она была тщательно спрятана в камышах. На карме лежал свернутый плащ — квадратный кусок брезента с веревочкой петлей на одном углу и деревяшкой вместо пуговицы — на другом. Такие плащи носили днепровские рыбаки, плотовщики и баржевые матросы. Но зато на дне лодки валялся окурок длинной дорогой папиросы.

Крепкие железные уключины, обильно смазанные машинным маслом, чтобы не скрипели, весла, опущенные за борт, чтобы не терять времени при отчаливании, плащ, не по-хозяйски оставленный без присмотра, и окурок— все свидетельствовало о том, что лодка шпионская.

Алексей остался на берегу, а Воронько сходил в ЧК и через полчаса привел молодого паренька — чоновца. Для него устроили укромное гнездо в камышах недалеко от лодки и объяснили, что надо делать.

Воронько на прощание сказал:

— Старайся живого взять, а увидишь, что не выходит, тогда стреляй, не сомневайся! Как стемнеет, приведу кого-нибудь на смену…

Мучнисто-бледный от волнения паренек — это было его первое боевое задание — сжал челюсти и впился глазами в лодку. Алексей и Воронько пошли в ЧК.

Недалеко от берега взвод красноармейцев разбирал какие-то развалины. Когда Алексей и Воронько проходили мимо, один из красноармейцев крикнул:

— Эй, чего шляетесь тут?

Другой одернул его:

— Та це ж чекисты, хиба ж ты не бачишь?

Воронько критически оглядел Алексея.

— Не пойму, — сказал он, — почему от нас Чекой несет за версту? Ничего на нас особенного нету, а где ни пройдешь, сразу след: чека ходила. Это ведь не на пользу… Надо бы какой-никакой гражданской одежонкой разжиться.

Алексей думал о том же: ему предстояла слежка за Дунаевой.

— Надо бы, конечно.

Фельцера потрясем, — подумав, решил Воронько. Придя в ЧК, они сразу направились к начхозу.

— А-а! — закричал тот, увидя Алексея. — Все-таки пришел! А я уж думал: неужели у человека совести нет даже сапоги показать? Неужели, если на свете революция, так уж не надо благодарности? Все вот так: Фельцер дай то, Фельцер дай это, а чтобы вспомнить, что Фельцер тоже человек, так нет! Вот, когда что-нибудь надо, тогда, конечно, бегут к Фельцеру. Может быть, ты тоже за чем-нибудь пришел?

— Нет, нет! — За Алексея ответил Воронько, правильно оценив обстановку. — Он меня два дня как тянет: зайдем к начхозу и зайдем! Я уж думал: отчего бы такая любовь?

— Ой ли! — с сомнением сказал Фельцер.

— Провалиться мне! — Воронько ясными глазами смотрел на начхоза. — Хочешь перекрещусь?

— Он перекрестится! Подумаешь, большое дело перекреститься этому безбожнику! А ну, покажи сапоги! — Фельцер потащил Алексея к свету. Ай-яй, вот это товар! Вот это богатство!

И действительно, новые сапоги Алексея были просто загляденье: остроносые, на удлиненном каблуке, с голенищами, сделанными «по-генеральски»: они передавали форму ноги и имели косой срез наверху.

Налюбовавшись сапогами и неоднократно напомнив, что если бы не он, так век Алексею не носить такой царской обуви, начхоз опросил:

— Ну, теперь говорите честно, что вам от меня надо?

— Штатскую одежонку, — прямо сказал Воронько, решив, что дипломатическая часть переговоров закончена. Он коротко объяснил ситуацию.

Фельцер выслушал его с видом философа, которого уже нельзя удивить человеческим несовершенством, вздохнул и раскрыл свою одежную сокровищницу.

Надо прямо сказать: сокровищ там не было. Два — три изношенных пиджака, несколько латаных-перелатаных брючишек, немного грязного белья да крестьянский армяк, удушливо пахнущий кислиной, — вот и все, что Фельцер мог предложить.

— Не жирно, — заметил Воронько.

— Смотрите, он еще недоволен! — возмутился начхоз. — Берите, что есть, или дайте покой, у меня и без вас хватает дела!

В конце концов Алексей выбрал черный пиджак и желтую, в крапинку, рубаху. Воронько — широченный сюртук с оторванной полой, полосатые брюки, а также черный приказчичий картуз. Расписавшись в получении вещей и поблагодарив Фельцера они расстались.

Воронько собирался осмотреть дом, где Крученый укрывал Соловых. Телеграфист адреса не знал и даже не мог толком объяснить, где этот дом находится, потому что Крученый приводил его туда только ночью. Воронько решил вывести Соловых в город: пусть ищет дорогу по памяти.

Алексей пошел домой. Там он переоделся. Вместо диагоналевых галифе и новых сапог натянул свои старые солдатские штаны и едва живые опорки. Рубаха была ему маловата, но пиджак пришелся впору. На голову он надел висевшую в сенях линялую, с изломанным козырьком фуражку, принадлежавшую когда-то покойному Федюшкину отцу, за спину закинул пустой вещевой мешок. Теперь он мог сойти за кого угодно, но только не за чекиста, а это-то как раз и требовалось. Во внутренний карман пиджака он опустил браунинг.

Люська, Федина сестра, увидев его, всплеснула руками:

— Леша, ты что это?! Ой, батюшки, и не узнать совсем!

Он приложил палец к губам и подмигнул девушке, довольный произведенным впечатлением.

Приближался четвертый час пополудни. Было душно, и город, точно добела раскаленный солнцем, сонно притих.

Из пустынных в этот знойный час центральных улиц Алексей попал в еще более тихие улочки городской окраины. Волоча ноги, точно без определенной цели, он шел по Маркасовскому переулку, поглядывая на номера домов. Домишки здесь были маленькие, одноэтажные, окруженные садами и огородами. Козленок щипал траву на дорожной обочине. Черноликие подсолнухи свесили головы за невысокими заборами. Воробьи ковырялись в сухих коровьих лепешках. Знакомая картина. Все здесь было проникнуто безмятежным провинциальным покоем, который, казалось, не способны возмутить никакие революции…

Вот и дом номер пять. Такой же, как и другие, беленький, аккуратный. Окна не заперты, а только прикрыты от солнца голубыми ставнями. Одна ставня приоткрылась, видны чисто промытые стекла и белая кружевная занавеска. За домом большой двор.