Я подозревала, что Алан не использовал презерватив, когда трахал меня. Или же он порвал его, потому что вскоре я почувствовала, как его кончина капает из моей пизды. Алан набросил на меня одеяло и куда-то ушел. Не знаю, как долго я там лежала. Алан велел мне не двигаться, он вскоре вернется. Я лежала в полудреме, то погружаясь, то вырываясь из объятий сна. Эротические грезы. Эротические мысли. Я доверяла Алану. Мне понравилось ощущать его сперму, капающую из моей дырки. Мне понравилось чувствовать себя беспомощной, меня захлестнуло возбуждение, когда я снова услышала его голос после перерыва, показавшегося бесконечностью бессонных грез и безгрезных снов.
Я подумала, что это именно Алан трогает пальцем мою пизду. Взбирается на меня. Вставляет свой большой твердый член в мою мягкую, податливую кремовую щелку. Я была уверена, что это Алан, потому что все время могла слышать его голос. Он сказал, что я самая красивая девушка во всем мире. Что я по-настоящему завожу его. Что он хочет, чтобы я забеременела. Тут Алан погрузился в молчание, но я могла ощущать горячее дыхание у моего затылка. Затем случилось что-то странное. Подо мной оказались две руки, ласкающие мои соски. Другая пара рук сняла с меня капюшон и гладила мои волосы. Эти же руки подняли мою голову, и пальцы скользнули в мой рот. Вскоре к ним добавился член. Меня все еще трахали в собачьем стиле сзади. Пальцы, мокрые от слюны, игрались с моими волосами. Я не знала, кто это, и не могла видеть, кому делаю минет.
Пальцы затеребили мою повязку и неожиданно сняли ее. Я подняла глаза и увидела Алана. Теперь я знала, у кого отсасывала, но понятия не имела, кто трахал меня. Краем глаза я могла видеть чревовещательскую куклу. Я заметила ее раньше, когда вошла в спальню, еще до того, как мне связали руки и завязали глаза[2]. Я оргазмировала, чувствуя сперму Алана у себя во рту и как набухает член другого мужчины. Наконец он выпустил в меня свой заряд. Алан отстранился от моего рта и снова набросил капюшон мне на голову. Я могла слышать, как кто-то одевается и уходит. Алан развязал веревку, что стягивала мои запястья. Мы свернулись вместе калачиком под одеялами и заснули.
Наше забытье длилось не слишком долго. Алан разбудил меня, выбираясь из постели. Я смотрела, как он одевается. Позади него была стена, заставленная книжными полками. Когда он начал снимать книги с полок, я рывком поднялась с кровати. Алан заметил, что с книгами нужно обращаться достойно, передвигать их, выказывать к ним интерес, или же они умрут, прямо как растения. Он пожаловался, что ожидал найти нечто большее, чем груду коммерческих изданий в мягких обложках. Его приятельница занималась магией, и там попадались оккультные работы, но их заметно превосходили числом философия, политика, литература, история, социология и ряд других тем. Мы прошли в гостиную выпить еще. Я взяла книгу Эриха Фромма, которую дал мне Алан. Мой хозяин сказал, что Фромм так яростно критикует механизацию, поскольку его собственная литературная техника механизирована. На тот момент я не была уверена в понимании того, что имеет в виду Алан, но когда приобрела большинство его книг, то осознала, что не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы эта понять.
Алан критиковал Фромма за осуждение механической культуры смерти, так что она может бесконечно репродуцироваться под видом жизни. Алан сравнивал концепцию социального характера Фромма со шпенглеровским аграрным мистицизмом и утверждением, что для сельской местности и для города характерны несхожие социальные типы. Когда я сказала, что не понимаю, о чем он говорит, Алан предложил мне взять его экземпляр «Заката Европы», если мне хочется потратить несколько часов на пустую болтовню правого крыла. Он поднял с пола «Анатомию человеческой деструктивности» Фромма. Напротив меня сейчас, когда я это пишу, стоит его издание 1977 года в мягкой обложке, выпущенное «Пингвином». Алан открыл книгу на странице 440 и указал на высказывание Фромма о лозунге «Да здравствует смерть!». Алан нашел экземпляр «С другого берега» Александра Герцена и показал, что русский популист использовал лозунг «Viva La Mort! И пусть будущее восторжествует!» в конце письма, написанного в Париже 27 июня 1848 года[3].
Алан критиковал Фромма за непонимание как исторического генезиса лозунга «Да здравствует смерть!», так и его значения. Он снял с полки «Отверженных» Виктора Гюго и продемонстрировал мне отрывок, где описывались толпы, отстаивавшие Парижские баррикады 1832 г., и кричавшие «Да здравствует смерть!». Он заставил меня посмотреть два текста Маркса от 1848 г. – «Классовая борьба во Франции» и «18 Брюмера». Он подчеркнул, что более поздняя работа начинается со знаменитого наблюдения о повторении истории самой себя – в первый раз как фарса, а во второй раз как трагедии, – и, согласно Алану, именно это и произошло в Испании во время гражданской войны. Затем он вытащил «Конец истории и последний человек» Фрэнсиса Фукуямы и привлек мое внимание к цитате в начале главы 13-й из гегелевской «Феноменологии» относительно диалектики хозяин/раб. Алан пробормотал, что даже такой правый кретин, как Фукуяма, продвинулся гораздо глубже в своем поверхностном чтении Гегеля, чем Фромм.
Алан в ярости расшвырял по комнате несколько книжек Фромма, отвергая их и их автора за игнорирование смерти Сократа как акта самозаклания, которое дало рождение западной философии. Алан настаивал, что любой философ или оккультист, достойный своего статуса, может сказать тебе, что смерть – дополнение к жизни, точно как жизнь – дополнение к смерти, и что мы только начинаем жить в смерти. Способность воображать нашу собственную смерть не только делает нас людьми, она может еще сделать нас богоподобными. Фромм воображал, что он – марксист, – и по-прежнему полностью игнорировал то, что Гегель говорил о смерти. Заметив дальше, что даже Норман О. Браун предпочтительнее Фромма, Алан поднял свою куртку и предложил выйти на улицу где-нибудь перекусить.
Мы направились в «La Bonne Baguette» и съели там французский луковый суп с хлебом. Алан пил эспрессо, я – капучино. Я спросила его, много ли людей он знает в Абердине. Он ответил, что никого и что я была первым человеком, с которым он подружился, успев пробыть в городе лишь пару дней. Тогда я захотела выяснить следующее: если Алан никого не знал, то кого он привел, чтобы трахнуть меня. Он заявил, что меня трахал Дадли. Дадли? Дадли Стояк. Кто такой Дадли Стояк? Чревовещательская кукла, которую я видела в спальне. Алан привез ее из Лондона. Я сказала Алану, чтоб он не нес околесицу. Алан тогда спросил, смогу ли я поверить в то, что он просто вышел и подцепил на улице какого-то двадцатилетнего мальчика. Я нашла эту идею очень сексуальной. Я почувствовала, как мои трусики становятся влажными.
Перекусив, мы пошли в «Принц Уэльский». Там мы встретились с несколькими моими знакомыми парнями. Алан захотел уйти после первой же пинты. Гарет сообщил мне, что провел весь день, работая над эссе. Алан вставил, что в трудах проливаются как сперма, так и чернила. От семени к семантике. Он намекал на то, чем мы занимались после ленча. Мы заглянули в «Голубую Лагуну». Нам помахали Сьюзи и Джил, приглашая за их столик. Сьюзи только что разошлась со своим бойфрендом, а Джил пыталась дружески поддержать ее. Мы решили посидеть с ними какое-то время. Алан спросил меня, западала ли я когда-нибудь на другую женщину. Я ответила отрицательно. Тогда он спросил, читала ли я «69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой» К.Л. Каллана. И снова мой ответ был отрицательным.
Вскоре Сьюзи и Джил оказались втянуты в нашу беседу. Треп в основном шел о фильмах и книгах, но каким-то образом разговор стал серьезным. Джил сказала, что Линн Тиллмэн была лучшей из современных авторов, которых она читала. Алан заметил, что «лучший» – совершенно неподходящий термин по отношению к литературе. Затем он заговорил о нескончаемой и неумышленной деконструкции литературной формы Ангусом Уилсоном. Согласно Алану, путем воспроизведения безусловно банального набора ценностей Уилсон был способен иллюстрировать то, о чем он был не в состоянии заявить – об отсутствии основополагающих принципов знания. Провал между тем, что Уилсон намеревался сделать, и тем, что он действительно сделал, обнажал литературный дискурс этого произведения – басни без начала или конца, заранее предполагавшей своим происхождением мифологическое превосходство над другими текстуальными формами. Ангус Уилсон и Уильям Макгонагэл были двумя единственными писателями, которых Алан мог без колебаний рекомендовать каждому, кто допытывался его мнения по вопросу, что нужно читать.
