В поселке меня называют счастливчиком, железным парнем, и никто не догадывается, что я пропитан страхом, как губка водой.

Никому не признался бы в этом, но себя обманывать глупо. И так кругом слишком много лжи.

Опять этот вой! Что там, в дымящейся трясине? Что-то новое? Родившееся вчера или секунду назад?

Надо идти, но ноги мои деревенеют. Руки мертвой хваткой сжимают теплую и влажную сталь автомата. Я ощущаю опасность кожей, каждым волоском, и чувство это настолько велико, что хочется бросить все: экспедицию, деньги и даже бессмертие — и бежать, бежать! Забиться в дупло, зарыться в землю… Но и это не поможет.

Кто-то хлопает меня по плечу. Это капрал.

— Что остановился, герой? — шипит он мне в лицо. Его глаза — желтые, с красными прожилками оказываются прямо против моих. — Испугался, проводник? Струсил?

Страх уже отпустил. Разворачиваюсь и бью Пахру под ложечку. Бью спокойно, равнодушно, но достаточно сильно.

Капрал, как куль с трухой, валится в хлюпающую грязь. Лицо его синеет, рот судорожно открывается и закрывается.

Между нами, словно из-под земли, вырастает ботаник. В огромном кулачище зажат тесак.

— Тихо, вы, петухи! — кричит он. Шея багровеет, раздувается, налезает на воротник. — Нашли, где счеты сводить!

Лаборантка Келин Квинн опускается на землю. Она устала, и ей на все наплевать. Биолог словно проснулся. Он ничего не понимает и лишь трет носовым платком стекляшки очков. Лохматый узкоглазый Вако улыбается и ковыряет в ухе. Он всегда улыбается, когда назревает драка.

— Арвин! — сипит ботаник, как прохудившаяся покрышка. — Брось свои штучки, а то пожалеешь! Пока я начальник экспедиции…

Я ухмыляюсь и отворачиваюсь.

Куда они без меня? Без Арвина Ная они — покойники! Сельва шутить не любит. Молиться на мой страх должны!

Капрал поднимается. В груди у него что-то булькает и клокочет. Глаза побелели от злости.

Нет, лично против него я ничего не имею. Мне нет дела до Пихры, как и до всего экспедиционного корпуса. А что взбучку получил — сам виноват: нечего угадывать то, в чем человек может признаться лишь самому себе. Да и то не всегда.

— Ну ничего, это тебе зачтется, — хрипит Пихра.

Врет! Пока мы в сельве, он меня и пальцем не тронет! Сзади раздается уханье и повизгивание. Трудно поверить, но это смех! Вако веселится, тыча пальцем в заляпанное грязью лицо капрала. Он слабоумный, и у него свои понятия о юморе.

Келин начинает плакать. Голова ее дергается, плечи трясутся.

Сумасшедший дом.

И вдруг из болот снова доносится тот жуткий вой. Стена кустарника колышется, взметая облака желтой цветочной пыльцы.

Стена кустарника колышется, взметая облака желтой цветочной пыльцы.

Стараюсь не дышать, но она, как живая, заползает в легкие, режет глаза. У носильщика горлом идет кровь.

Мне тоже не легче. Кажется, что в грудной клетке поселился еж, и он ворочается, ворочается, пытаясь найти путь на свободу.

Но ничего! Скоро все будет по-другому! Дерево вылечит мои больные легкие. Оно одно может помочь мне. И тогда — прощай, Ферра, мир гниющего леса и желтой ядовитой пыльцы. Я увижу моих малышей! И Марцию… Ведь они ждут меня. Пусть кто-нибудь посмеет сказать, что нет!

А из болота опять доносится рев. Кустарник уже не шевелится, но нам все равно чудится, что в нем прячется что-то большое и темное.

Най опять окаменел. Жаль, что с ним нельзя расправиться прямо сейчас. Без его нюха нам не выпутаться. Но он еще свое получит; дай только до Дерева добраться!

Вако — слабоумный, в сапогах и рваной куртке на голое тело, тоже слышит рев и сразу перестает смеяться, как будто в рот ему забили пробку. В поселке кланялся мне в пояс, а тут надо же, осмелел! Смеется! Не иначе, поддержку ботаника чует.

Ну что ж. И это припомним.

А Най все стоит в параличе. Хорош проводник: с места не сдвинешь. Правда, везучий он, ничего не скажешь. Столько лет в сельве — и до сих пор жив! Но негодяй, конечно, как и все кругом.

— Ну что, идем? — спрашиваю, ни к кому в отдельности не обращаясь. — Или так и будем до ночи стоять?

Проводник молчит, к чему-то прислушивается, а все смотрят ему в рот, словно оттуда того и гляди выскочит золотая монета.

Бунтарь! На Эсте участвовал в беспорядках, был отправлен на Ферру, чтобы воду не мутил, а туда же — пророка из себя корчит!

Ну, с этим пора кончать. Пока Най размышляет, джунгли прихлопнут нас и мокрого места не оставят.

Отталкиваю носильщика и выхожу вперед. Арвин что-то кричит, но я не слушаю. Тоже не мальчик, знаю, что делать!

Поднимаю дуло огнемета, открываю кран и щелкаю разрядником.

Тонкая, ослепительно белая нитка вылетает из раструба и разрастается в бушующий огненный цветок. Наступаю на кусты, передвигая дуло слева направо. Шланги хлопают по бедрам, ресницы скручиваются от нестерпимой жары. Оранжевый смерч гуляет по болоту, бенгальскими огнями разлетаются во все стороны горящие насекомые. Трясина закипает. В ней что-то ворочается, стонет, но в конце концов затихает.

Вот и все. Только голова немного кружится, будто я охмелел от собственного могущества. И баллоны стали легче, но их содержимого еще хватит, чтобы устроить не один такой фейерверк.

На месте кустов и болота — ровная площадка засохшей растрескавшейся грязи. Над сельвой тянется длинный язык гари. Запах такой, словно подожгли огромную кучу мусора. И чего было думать? Уничтожить — и дело с концом!

Все уставились на результаты моей работы, будто перед ними не какая-то выжженная яма, а по крайней мере россыпь изумрудов пополам с шевелящимися гадюками.

— Кретин! — бросает мне Арвин Най. Я кидаюсь на него, но кто-то мягко останавливает меня за руку. Это Буфи Илм.

— Напрасно вы это сделали, Пихра, — говорит он, стаскивая с носа очки и подслеповато глядя мне в лицо. — С сельвой нельзя так. Она не терпит грубости. Сейчас наступит реакция, и мы даже представить себе не можем, в чем она проявится. Я же объяснял вам: уничтожьте травинку, крохотный листик, и что-то неуловимо изменится вокруг вас! Вы же сожгли целую стену кустарника…

Умник! Порой мне невыносимо хочется схватить его за жиденькие волосы и стукнуть лбом о землю, чтобы наконец объяснить ему, где он находится. Богатому мальчику захотелось приключений, и он не успел оглянуться, как оказался на Ферре, по уши в грязи, со всяким сбродом в одной упряжке. Да ведь не поймет…

Я ненавижу их — сытых, гладеньких. Биолога Илма, сочиняющего бредовые теории и не замечающего, сколько злости накопилось вокруг него, и Келин — куклу с пустыми глазами, и ботаника Браса, хотя он такой же ботаник, как я белошвейка. Они могут вернуться домой, на Эсту. Дерево для них — только путь к большим деньгам, славе, положению в обществе. Для меня же оно — единственная возможность вернуться к моим малышам. Вако, Най и носильщик — люди грубые, жестокие, но они так же, как и я, прикованы к Ферре спорами, превратившими их легкие в кровоточащий панцирь, не способный дышать чистым воздухом. Они — свои, как бы плохи они ни были.

А эти… Сделают свои деньги и улетят на Эсту, где нет ни болот, ни сельвы, ни желтой пыльцы.

Но и я непрост! Я тоже улечу! Чего бы мне это ни стоило. Ползком, но доберусь до Дерева! Ведь на Эсте меня ждут дети и Марция. И пусть кто-нибудь попробует сказать, что нет!

— Болото не обойти, — говорит Най, щелкая затвором автомата.

— Болото не обойти, — говорит Най, щелкая затвором автомата.

Арвину можно верить. Не знаю уж, чем это объясняется, но у него поразительно развито чувство опасности. И если он утверждает, что другой дороги нет, значит, так оно и есть.

Трогаемся вперед, пуская в авангарде носильщика. Бедняга побелел от страха. Он что-то лопочет на жаргоне феррианских лесорубов, но от волнения проглатывает окончания, и разобрать, что он говорит, совершенно невозможно.