И здесь не обошлось без иноземцев, которые кроме фрунта, экзерциций, парадов и военной музыки приохотили пятнадцатилетнего бомбардира и к музыке партикулярной, к табаку, пиву, вину, а затем познакомили с юными прелестницами из Немецкой слободы.
Слобода Кукуй
Веселые молодые девицы и женщины, любившие потанцевать, выпить вина, пофлиртовать с молодым и красивым царем, намеренно откровенно соблазнявшие его своими прелестями – обнаженными руками и плечами, полуоткрытыми бюстами и спинами, затянутыми в рюмочку талиями, сверкающими, зовущими глазами, были полной противоположностью московским невестам-боярышням, не поднимавшим глаз, укутанным в тяжелые златотканые одежды, молчаливым и скромным.
Кукуйские девы кружили голову не хуже вина и представлялись Петру живым воплощением первозданного плотского греха – влекущего, сладкого и пока еще не изведанного.
Петр, никогда не игравший вторых ролей, всегда старавшийся не уступать никому и ни в чем, и в утехах вовсю показывал свою силу, удаль и молодечество. С этого времени пирушки с иностранцами и русскими товарищами его забав и дел стали неотъемлемой чертой жизни и быта Петра, сохранившейся впредь до самой смерти.
Плещеево озеро – колыбель русского флота
Когда исполнилось Петру шестнадцать, затеял он построить на Плещеевом озере, в Переяславле-Залесском, первую флотилию, положив тем самым начало российскому кораблестроению. Эта очередная потеха заставила Петра заняться арифметикой и геометрией, освоить различные астрономические и корабельные инструменты, чему обучали его тоже иноземцы – голландцы Франц Тиммерман и Карстен Брант.
Месяцами стал он пропадать на озере, чем приводил матушку свою Наталью Кирилловну в великое смятение. Мать боялась, что ее Петруша утонет, и не знала, что предпринять, чтобы привязать сына к Москве. Новая затея казалась ей еще хуже и опаснее, чем потешные игры возле Преображенского и ночные кутежи в поганом Кукуе.
И тогда Наталья Кирилловна надумала женить сына на молодой красавице и стала присматривать будущую невестку среди лучших столичных невест.
Венчание Петра Алексеевича и Евдокии Федоровны
После раздумий, впрочем непродолжительных, ибо время не ждало, она решила остановить свой выбор на двадцатилетней московской дворянке Евдокии Лопухиной, девушке красивой, доброй и нежной, из хорошей семьи, давно связавшей судьбы своих сородичей с военной и гражданской государственной службой.
А теперь автору представляется целесообразным подробно поведать о семье будущей московской царицы, о ее детстве и юности, предложив вашему вниманию собственный исторический рассказ «Венценосная страдалица». Рассказ этот будет разбит на части, первую из которых автор поместит в этом очерке, а последующие три – в других, соответствующих хронологической канве повествования.
Пусть не смущает вас, уважаемые читатели, то обстоятельство, что в первой части рассказа речь пойдет о персонажах, которые вроде бы не играли значительных ролей в истории России. Нет, играли, да еще какие важные! Однако об этом вы узнаете позже.
Сейчас же позвольте начать историю, в которой сплелись в один тугой, неразрывный клубок, как это не раз случалось в истории многострадальной России, любовь, беспредельная жертвенность, невероятная жестокость и полнейшая самоотверженность ради спасения любимой. Началась она при царе Алексее Михайловиче, а закончилась спустя полвека, при его внучке царице Анне Ивановне.
Ее пролог произошел в местах, хорошо известных каждому москвичу, – в полуверсте от Кремля, между улицей Солянкой и женским Ивановским монастырем. Именно там во второй половине XVII века стоял дом дворян Лопухиных. Его окна глядели на улицу, а позади ветвился густой старый сад. За ним широкой полосой лежал огород, а в конце двора, у красной кирпичной стены монастыря, теснились холопьи избы, баня, тележный сарай, коровник, овчарня и птичник. Конюшня же и «чистая», господская, баня стояли неподалеку от барского дома.
В этой усадьбе жила семья Иллариона Абрамовича Лопухина, служившего сначала царю Алексею Михайловичу, а после смерти государя его детям: правительнице Софье Алексеевне и ее братьям – Ивану и Петру. Было Софье, когда заняла она трон, 24 года, Ивану шел 16-й год, а Петру не было и 10. К несчастью, Иван «бысть скорбен главою и поврежден во членах» и поэтому правительнице соперником не был. Однако, соблюдая приличия, Софья велела Ивану иметь собственный царский двор, в то время как Петр находился при своей матери, вдовствующей царице Наталье Кирилловне, в девичестве Нарышкиной.
Рядом с Лопухиными жили в такой же усадьбе их друзья Глебовы, служившие при дворе царя Ивана. Лет за триста до описываемого времени обе семьи имели общего предка и поэтому считали себя хоть и дальними, но все же родственниками. Отношения между Лопухиными и Глебовыми всегда были дружественными, и это взаимное расположение переходило от одного поколения к другому, от старших к младшим, и поэтому и дети их с малолетства бегали то в одной усадьбе, то в другой и только в годы отрочества вдруг с горечью узнавали, что мальчики и дальше могут водиться друг с другом, а девочкам надлежит отныне сидеть дома, в тереме.
В 1670 году в обеих семьях почти одновременно родились дети – в доме Иллариона Лопухина появилась девочка, в доме Богдана Глебова – мальчик. Детей крестили в церкви Рождества Богородицы, что на Кулишках. Девочку звали Евдокией, мальчика – Стефаном (в Святцах было имя Стефан, которое в просторечии произносили «Степан», так же как Симеон был Семеном, Сергий – Сергеем и т. п.). На крестинах друг у друга соседи были гостями и внимательно слушали отца Зосиму, крестившего и Авдотьюшку и Степушку. Батюшка рассказал, что означают данные младенцам имена.
– Евдокия, – говорил Зосима, – по-гречески означает «благоволение», Стефан же – «венец». Про Евдокию говорят, что часто бывает она пылкою и ласковою, а вот Стефан отличается необычайною выносливостью, как говорится, двужильностью, а опасаться ему следует одного… – Тут чуть подвыпивший отец Зосима застенчиво улыбнулся и добавил: – Может сей венец утонуть в любви.
Когда Дуся и Степа подросли, то часто бегали в саду, который не был разделен ни стеною, ни плетнем, забирались в глухие тенистые уголки и подолгу играли то вдвоем, то вместе с другими своими сверстниками.
А однажды летом, когда было им по семь лет, оказались они в самой глухой чащобе, возле давно осыпавшейся ямы, где, как рассказывали, много лет назад жила монахиня-отшельница, и вдруг, забоявшись невесть чего, крепко ухватились за руки и прижались друг к другу. Потом испуганно поглядели один другому в глаза и запомнили, как потом оказалось, навсегда: он – ее голубые, широко распахнутые очи и чуть приоткрытый алый ротик, а она – его серые глаза, в которых увидала не испуг, а недетскую решимость отвести от нее любую беду: будь то зверь, будь то лихой человек или же даже нечистая сила.
Но кончилось детство, и разлучили их, потому что в годы, отрочества не полагалось им быть рядом, а надлежало мальчикам начинать учиться чтению, письму, арифметике, а девочкам, поселясь в светелке, называвшейся также теремом, готовиться к замужеству.
Девочек учили вышивке и шитью и совсем немного чтению и письму. Дуся читала «Псалтирь» и «Молитвослов», «Жития святых» и «Домострой», редко выходила из светелки, да и то непременно в сопровождении строгой наставницы, живя всю юность почти как монастырская послушница.
А как сравнялось ей 14 лет, домашние стали говорить, что вот-вот должна совершиться свадьба восемнадцатилетнего царя Ивана и двадцатилетней боярышни Прасковьи Федоровны Салтыковой.
Все придворные жили интересами царской семьи и следили за событиями, происходившими в ней, так же внимательно, как и за собственными домашними делами. Невольно и слуги, и взрослые дети, особенно подрастающие девочки, без пяти минут невесты, жадно ловили каждое слово о любовных историях, происходивших в царских хоромах.
