— Только попробуй! — закричал Петька, поднимая топор.

Но Егор уже перелез и, как медведь, пошел на Петьку. Тот сначала попятился, а потом повернулся и побежал. Егор сразу остыл. Бросив кол, он тем же путем перебрался к себе на огород и пошел к дому. Петька что-то кричал вдогонку, но Егор не слышал что. Он не раскаивался в своем поступке, но ему было досадно, что все так получилось. Теперь жена укорит, как только обо всем узнает. А что узнает, Егор не сомневался. Уж теперь-то Петька побежит жаловаться прямым ходом. Скажет, что Егор чуть не убил его, да еще и плетень сломал.

Но Петька не нажаловался. За себя испугался, понял Егор. Рыло-то в пуху. Хоть и волка отравил, а все ж не своего. Но дело даже не в этом. Отравил бы где-нибудь, еще туда-сюда, а то ведь на чужом огороде. Как вор забрался, ночью. Думал, что все будет шито-крыто, а теперь понял, что Егор молчать не будет, если чего. Небось ждет, как бы Егор сам не нажаловался. Не пойду, не бойся, комариная твоя душа…

Волчица подыхала. После промываний ее больше не рвало, но теперь она исходила слюной. Слюна текла безостановочно, и Егор не успевал вытирать волчице морду.

За шесть дней, что волчица лежала на мосту, она ни к чему не прикоснулась, хотя Егор ставил перед ней и мясо, и воду. Обессиленная, она не могла поднять даже головы. Дородством волчица не отличалась и раньше, теперь же от нее остались кожа да кости, и Егору иногда казалось, что она уже не дышит. И только притронувшись к ней, он ощущал живое тепло.

— Пристрели ты ее, Егор, — просила жена. — Сил нет глядеть, как мучается.

— Пристрелить никогда не поздно, — отвечал Егор, продолжая ухаживать за волчицей.

Когда он принес ее с огорода, он и сам не верил, что она выкарабкается и на этот раз. Была, верно, небольшая надежда на то, что помогут промывания, но кто его знает, когда Петька дал отраву? Может, с вечера еще и яд уже разошелся по всему телу. А может, Петька пожадничал, потому волчица и не сдохла сразу. Как бы там ни было, но когда обнаружилось, что она хоть и еле дышит, но не подыхает, Егор решил ждать до конца. Он не осуждал жену за попытки склонить его к последнему шагу. Не каждый может изо дня в день смотреть на чужие мучения. К тому же, если говорить прямо, во воем деле с волчицей жена была сторонней наблюдательницей и не могла чувствовать того, что чувствовал Егор.

Так было и два месяца назад, когда он приволок волчицу из леса и когда жена так же просила пристрелить ее. Для нее полуживая волчица была одновременно и помехой, и причиной для лишних переживаний, и она, никак с нею не связанная, простодушно полагала, что от всего можно избавиться одним решительным действием. Но это действие шло вразрез с тем, что незаметно, но прочно установилось в душе Егора за последнее время и стало как бы новой совестью. Полгода противоборства с волчицей не прошли даром. Оба они чуть не погибли в этом противоборстве, но даже не это подействовало на Егора, а внезапность перехода от жизни к смерти, пережитая им в тот декабрьский день, который едва не стал для него последним. Связь между жизнью и смертью оказалась неразличимой. Но, тонкая как паутинка, она в то же время была крепче волчьей жилы, и это поразило Егора. Ему впервые подумалось, что нить и его жизни, и нить жизни волчицы, наверное, вытканы прочно и надолго, но они сами чуть не оборвали их. Чужое прикосновение — вот что оказалось губительным для этих связей, а потому ни у кого не было права притрагиваться к ним по собственному усмотрению. Именно это, пока еще чувственное осознание все сильнее овладевало Егором прошедшей зимой. Быть может, оно так бы и заглохло, убей он тогда волчицу, но она выжила, и это было как знак. Стало быть, не судьба, сказал Егор, и не ему дано распоряжаться жизнью волчицы. Но и намеренно дожидаться, когда она сдохнет у него в доме, он тоже не мог. Вот почему он и стал выхаживать ее.

Нынче многое повторялось. Снова приходилось спасать волчицу и отговариваться от жены, но если к ее просьбам Егор относился по-прежнему добродушно-снисходительно, то спасение волчицы было для него теперь жизненным делом. Оно стало частью его существования, и если бы волчицу могла спасти его кровь, Егор без колебаний дал бы ее.

На что он надеялся в этот раз? Даже зимой, с перешибленной лапой и пробитой головой, волчица не была так близка к смерти, как сейчас. И все яге Егор верил, что хоронить ее рано. Хотя сам он никогда не пользовался на охоте ядом, ему не приходилось видеть у других, чтобы надежно отравленный волк не подох бы в первый же день. Волчица жила уже шестой, и несмотря на то, что все держалось на волоске, что-то тем не менее не сошлось в планах отравителя и укрепляло надежду в их полном провале.

Это был факт, так сказать, материального свойства, и он брался Егором в расчет в первую очередь, но было и нечто другое, что гоже клалось на чашу весов. Никто не смог бы убедить Егора в эти дни, что все случившееся с волчицей — судьба, Не могло быть такой судьбы, чтобы умирать дважды. А с волчицей получилось именно так. Один раз она уже побывала за чертой, но каким-то чудом выжила, и вот снова стоит у этой самой черты. Но почему, за какие грехи? Неужели в тот раз он спас ее лишь для того, чтобы теперь она подохла в слюнях и в блевотине? Неужели ее судьба — Петька?!

Во что другое, а в это Егор поверить не мог, пускай бы его застрелили. Выживет, твердил он, сидя над волчицей и прислушиваясь к чуть слышному ее дыханию.

Как думалось, так и сбылось.

Все последнее время Егор находился в постоянном ожидании, даже спал вполглаза, и вот на восьмую ночь ему показалось, что на мосту звякнула цепь. Егор прислушался. Звяканье не повторялось, зато за дверью явственно слышалось поскуливание, словно там лежала не взрослая волчица, а недавно народившийся щенок.

Егор торопливо встал и вышел на мост. Зажег свет. Волчица, еле держась на ослабевших ногах, стояла в углу и тихо скулила.

Смотри-ка, встала! Егор обрадовался так, будто пошло на поправку не у волчицы, а у него самого или у кого-то из родных.

— Ах ты моя милая! — сказал он. — Оклемалась?

Он безбоязненно подошел к волчице, присел и легонько погладил ее по голове. Жесткая волчицына шерсть за время болезни стала еще жестче, а кости так и выпирали под кожей, но в глазах уже появился живой, осмысленный блеск. Она никак не отозвалась на Егорове прикосновение, не выказала ни страха, ни угрозы, покорно перенеся эту непривычную для нее ласку.

— Сейчас, сейчас! — заторопился Егор. — Сейчас мы тебя, милая, покормим!

Он побежал было в погреб за мясом, но, спохватившись, подумал, что волчицу сначала нужно напоить. Голод волки переносят сравнительно легко, а вот с питьем дело хуже. А эта восемь дней не пила, как только выдержала.

Егор принес воды и налил в миску. Волчица жадно прильнула к ней и стала лакать, но сил совсем не было, и она лакала медленно, с долгими передыхами. Потом снова легла, с усилием поджав под себя лапы.

— А насчет мясца как? — спросил Егор. — Давай хоть маленечко, а?

Он сходил в погреб и принес кусок мяса.

От мясного запаха ноздри волчицы расширились, и она взяла кусок в пасть, но ни разжевать его, ни проглотить целиком не смогла, не было сил.

— Ну-ка дай, — сказал Егор. Он взял стоявший на мосту топор и разрубил мясо на мелкие кусочки. — Вот теперь в самый раз, попробуй-ка.

Но даже и такие куски волчица жевала с трудом, а проглотив, надолго замирала, безучастно глядя перед собой.

— Ну давай, милая, давай, — подбадривал волчицу Егор, гладя ее по голове. И она, словно понимая, чего от нее хотят, брала кусок за куском и все так же медленно жевала и проглатывала.

В конце концов мясо было съедено.

— Вот и ладно, — сказал Егор. — Больше нам сегодня и нельзя. Спи давай.

Но прежде чем уйти, Егор еще некоторое время сидел рядом с волчицей, гладил ее по голове и говорил ей разные ласковые слова. Он давно не радовался так, как сегодня. И не только потому, что у волчицы наступило улучшение, но и по другой, не менее важной причине. Случилось то, чего он тщетно добивался в течение нескольких месяцев, — волчица подпустила его и вела себя так, будто сроду жила у него в доме, будто в ней и не было никогда той ненависти, которая двигала ею чуть ли не год. И это было не просто следствием ее физической слабости, а результатом каких-то неведомых Егору превращений, случившихся с волчицей за время болезни. Может быть, эти превращения давно назревали в ней, ведь за то время, что она жила у Егора, он не сделал ей ничего плохого, если не считать промашки с намордником, но кто знает, сколько бы еще выжидала волчица, прежде чем довериться. Болезнь же как будто подтолкнула ее к этому: Егор был уверен, что, даже находясь в беспамятстве, волчица чувствовала уход за ней, и это тоже каким-то образом повлияло на нее.