Но самым поразительным здесь было то, что людям надо было найти себе что-то такое, чему можно радоваться. Я не говорю о солдатах, которые бежали из казарм или поездов, везших их на бойню. Меня удивляли наши «интеллигенты», немедленно превратившиеся из «патриотов» в «революционеров» и «социалистов». Даже «Новое Время» стало вдруг социалистической газетой; известный Меньшиков написал статью о «свободе»; но, очевидно, так и не сумел переварить свою собственную затею – и оставил её.

Примерно через неделю после я собрал активистов нашей группы на квартире у доктора С. и изложил им свои взгляды, имея в виду нынешнее положение вещей. Я сказал, что, по-моему, нет никакого смысла оставаться в России, что мы должны уехать за границу, что, по всей видимости, нас ожидает лишь краткий период относительного спокойствия, прежде чем всё начнёт ломаться и гибнуть. Мы ничем не сможем помочь делу, и наша собственная работа станет невозможной.

Не могу сказать, что моя идея была встречена с большим одобрением. Большинство присутствующих не понимало серьёзности положения; им казалось, что всё как-нибудь устроится и положение станет нормальным. Другие пребывали во власти обычной иллюзии, что всё происходящее ведёт к лучшему. Мои слова казались им преувеличением, и во всех событиях они не усматривали необходимости спешить. Для третьих главная трудность состояла в том, что мы ничего не слышали о Гурджиеве и уже давно не имели от него никаких известий. Со времени революции мы получили из Москвы лишь одно письмо, из которого можно было понять, что Гурджиев уехал и никто не знает куда. В конце концов мы решили подождать.

Скоро после встречи у доктора С. я получил от Гурджиева открытку. Она была написана месяц назад в поезде, по пути из Москвы на Кавказ, и из-за продолжавшихся беспорядков пролежала всё это время на почте. Гурджиев уехал из Москвы до революции и ничего ещё не знал о последних событиях, когда писал её. Он сообщал, что едет в Александрополь, и просил меня продолжать работу в группах до его возвращения, обещая вернуться к Пасхе.

Это сообщение поставило меня перед очень трудной проблемой. Я полагал, что оставаться в России бессмысленно и глупо; в то же время я не хотел уезжать без согласия Гурджиева или, говоря честно, без него самого. И вот он уехал на Кавказ, а его открытка, написанная в феврале, т. е. до революции, не могла иметь никакого отношения к нынешней обстановке.

В конце концов я снова решил ждать, хотя понимал, что возможное сегодня может уже завтра стать невозможным.

Настала Пасха, но от Гурджиева по-прежнему не было никаких известий. Через неделю после Пасхи пришла телеграмма, в которой он извещал о том, что прибудет в Москву в мае. После отставки первого «временного правительства» уехать за границу стало ещё труднее. Наши группы продолжали встречаться, мы ждали Гурджиева.

Разговоры часто возвращались к «диаграммам», особенно когда приходилось беседовать в группах с новыми людьми. Мне казалось, что в полученных от Гурджиева «диаграммах» многое осталось невысказанным, и я часто думал, что при более глубоком изучении «диаграмм» нам постепенно раскроются их внутренний смысл и значение.

Как-то, просматривая заметки, сделанные годом раньше, я остановился на «космосах». Я уже писал, что «космосы» особенно привлекли моё внимание, потому что полностью совпадали с «циклами измерений» в «Новой модели вселенной». Я упоминал также о трудностях, возникших у нас одно время в связи с разным пониманием «микрокосмоса» и «тритокосмоса». Но к этому времени мы уже решили считать «микрокосмосом» человека, а «тритокосмосом» – органическую жизнь на Земле. И во время последнего разговора Гурджиев молчаливо одобрил это. Слова Гурджиева о разном времени в разных космосах очень меня заинтересовали. Я попытался вспомнить то, что сказал мне П. о нашем «сне и бодрствовании» и о «дыхании органической жизни». Долгое время мне это ничего не давало. Затем я вспомнил слова Гурджиева, что «время – это дыхание».

– А что такое дыхание? – спросил я себя.

– Три секунды. В нормальном состоянии человек делает около двадцати полных дыханий, т. е. вдохов и выдохов, в одну минуту. Следовательно, полный цикл дыхания длится около трёх секунд.

– Почему «сон и бодрствование» представляют собой «дыхание органической жизни»? Что такое сон и бодрствование?

– Для человека и всех соизмеримых с ним организмов, живущих в сходных с ним условиях, даже для растений, это – двадцать четыре часа. Кроме того, сон и бодрствование – это дыхание, например, у растений, которые ночью во время сна выдыхают, а во время бодрствования, днём, вдыхают; так же и у всех млекопитающих и у человека существует различие в поглощении кислорода и углекислого газа ночью и днём, во время сна и во время бодрствования.

Рассуждая таким образом, я расположил периоды дыхания, сна и бодрствования в следующем порядке:

Получилась задача на «простое тройное правило». Разделив 24 часа на три секунды, я получил 28800. Разделив 28800 на 365, или на число дней в году, я получил что-то около 79 лет. Это меня заинтересовало, так как, продолжая предыдущее рассуждение, я нашёл, что семьдесят девять лет составляют сон и бодрствование «органической жизни». Это не соответствовало ничему, что я мог представить из «органической жизни»; но это число изображало жизнь человека.

«Можно ли продолжить эту параллель дальше?» – спросил я себя. И расположил полученные мною числа следующим образом:

Опять-таки 79 лет в жизни Земли ничего не значили. Тогда я умножил 79 лет на 28 800 и получил немного меньше двух с половиной миллионов лет. Умножив 2 500 000 приблизительно на 30 000, я получил число из 11 цифр, 75 миллиардов лет. Это число должно означать длительность жизни Земли. Пока эти числа казались логически возможными – два с половиной миллиона лет для органической жизни и семьдесят пять миллиардов лет для Земли.

«Но ведь есть ещё космосы ниже человека, – сказал я себе. – Попробуем посмотреть, в каком отношении они будут стоять к нему».

Я решил поставить слева от микрокосмоса два космоса (на диаграмме), понимая под ними, во-первых, сравнительно крупные микроскопические клетки, а затем наименьшие допустимые, почти невидимые клетки.

Нельзя сказать, что такое деление на две категории клеток вполне принято наукой. Но если подумать об измерениях микромира, то невозможно не признать, что этот мир состоит из двух миров, так же отличающихся друг от друга, как мир людей отличается от мира сравнительно крупных микроорганизмов и клеток. Я получил такую картину:

Получалось что-то очень интересное. Двадцать четыре часа составляли период жизни клеток. Хотя период жизни отдельных клеток нельзя считать установленным, многие исследователи обнаружили, что для специализированных клеток, таких, как клетки человеческого организма, период жизни составляет точно 24 часа. День и ночь клетки равны трём секундам. Это мне ни о чём не говорило; но три секунды жизни мелкой клетки сказали мне очень многое, и прежде всего то, почему их так трудно видеть, хотя по своим размерам они доступны наблюдению в сильный микроскоп.

Далее я попробовал рассмотреть, что получится, если «дыхание», т. е. 3 секунды, разделить на 30 000. Получилась одна десятитысячная секунды. Это период длительности электрической искры, а также период кратчайшего зрительного впечатления. Для удобства вычислений и для ясности я взял вместо 28 800 число 30 000. Четыре периода оказались связанными друг с другом или отделёнными друг от друга одним и тем же коэффициентом – 30 000 – кратчайшее зрительное впечатление, дыхание (или период вдоха и выдоха), период сна и бодрствования и средний максимум жизни. Вместе с тем, каждый из этих периодов совпадал с более высоким периодом в низшем космосе и более низким периодом в высшем космосе. Не делая ещё никаких выводов, я попытался составить полную таблицу, т. е. ввести в неё все космосы и добавить к ней ещё два низших космоса, первый из который я назвал «молекулой», а второй – «электроном». Опять-таки для большей ясности я брал при умножении только круглые числа и всего два коэффициента – 3 и 9. Таким образом, 2 400 000 я принимал за 3 000 000, 72 000 000 000 за 90 000 000 000, 79 за 80 и т. д.