Я положила цепь в траву, чтобы она не громыхнула в песню, и стала около полукруга, поближе к театральной стене. Агроном засунул руку в карман пиджака, его рука мне представилась рубчатой рыбой. Взгляд агронома скользил над скрипкой и мимо лица продавщицы упирался в шею регентши. Почтальон штанинами прикрывал ей икры.

Женевьева разглядывала в воде свое отражение. Вода застыла как зеркало в круглом жестяном тазу. Таз, оплетенный зелеными тополиными ветками, был лесным озером.

Женевьева закрыла глаза. Она сняла с пальца обручальное кольцо и, поглядев на своего ребенка, уронила кольцо в воду. После она сидела, склоненная над озером, и долго плакала.

Лени стояла во втором ряду возле материной портнихи. На портнихе было гороховое платье с белокружевным воротничком. Платья, которые она шила матери, у нее каждый раз выходили слишком тесными в груди. Они на матери скоро обвисали, вместе с платьями обвисали ее груди. Лени поглядывала в глубокий вырез платья Женевьевы. С тех пор как отец Лени крутил большую черную ось, она себя зачернила траурным платьем. Теребя пуговицы в трауре, Лени шептала на ухо портнихе. Уголком глаза она, минуя вырез, косилась на Ионеля. Шелко-вочерные уголки ее головного платка робко трогали белокружевной воротничок и пугливо отшатывались. Портниха кривила рот. Помпон на шапочке Ионеля раскачивался у кузнеца перед лицом.

Герцог наклонился над озером и опустил руки в воду. А кузнец смочил губы, приложив их к горлышку бутылки. Фуражка у почтальона сползла ему на глаза. Козырек проглотил лоб, а усы отъели рот.

Зажав в руке рыбу, герцог небольшим ножом вспарывал ей мягкое брюхо. Ручка у ножа была белой. В рыбьем брюхе нашлось кольцо герцогини.

Я услышала, как за насыпью гонят коров. Их мычанье тянулось через вечер, и было оно утомлено пастбищем. Цепь валялась рядом с чьим-то громадным ботинком. Вблизи почтальон кинул окурок, он светился как глаз.

Певец встал перед театральной стеной и прижал подбородок к скрипке. Играя на скрипке, рассказывал: "То было не алое сердце нашей добросердечной герцогини, а сердце собаки".

Почтальон сорвал с головы фуражку и ею размахивал. Лоб зализал ему волосы до самого затылка. Я махала носовым платком и приглядывала за платочным ветром, как он вздымает белое крыло.

Певец пел о прекрасных женщинах. Рот его ластился к скрипке. Кузнец поднес к губам бутылку и прикрыл свой разноцветно струящийся взгляд, тот, что еще не вытек. Он усмехался и отхлебывал. Помпон у Ионеля подмаргивал сладострастному голосу, и был он шерстяным глазом в пустой кузнецовой глазнице. Кузнец поднял руку и выкрикнул: "Спой нам 'Палому'". Певец перебренчал все струны, пока отыскал на губах и в пальцах песню. Мой дядя покачивал лысой головой и прихлопывал в ладоши. А тетка скрюченными пальцами дергала его за рукав и пришептывала: "Дурень ты, дурень".

Регентша мурлыкала куда-то в себя. Агроном подтанцовывал коленом, а Ионель — пальцем. Кузнец громко и хрипло подпевал. Со щеки у Лени свисала круглая слеза. Портниха оторвалась от Лениной слезы и зачернелости. Зеленая как горох, она кричала "браво" и радовалась бе-локружевным воротничком.

По сцене прошагал герцог, за ним — трое слуг, за слугами шел конь. Слуги выглядели постарше герцога и пониже ростом, а в конскую гриву были вплетены красные ленты. Ионель разглядывал конские ноги, его помпон гладил кузнеца по губам. А Лени жевала шелковый уголок головного платка.

"Ваша милость, — сказал самый старый слуга, — охотник признался, что Женевьева жива". Самый низкорослый поспешил к герцогу и указал рукой на кустарник. Портниха что-то шепнула на ухо Лени.

"Сон это или явь?" — вскричал герцог. Из кустарника поднялась Женевьева. Волосы у нее были черные и длинные. Концы их развились в ночь. А легкое платье выглядело совсем несмятым.

Она подбежала к герцогу, за ней бежал ее сын. Он держал в руке огромную бабочку. Бабочка вздрагивала от бега и была вся разноцветная. Когда ребенок остановился за спиной Женевьевы, герцог закричал: "Женевьева моя", а Женевьева закричала: "Зигфрид мой". Они обнялись, и бабочка уже не вздрагивала. Бабочка была не живая, а вырезанная из бумаги.

Почтальон укусил себя за корни лица. У него была одна губа и еще — зубы. И у зубов — острия. Регентша смеялась. Ее зубы пенились, белея тертым хреном. С плеча свисал голубой букетик и наклонялся к ее локтю.

Конь с красными лентами жевал траву на сцене. Зигфрид поднял ребенка к небу. Голые ножки болтались у него перед ртом, рот был открыт. "Сын мой", — сказал Зигфрид и разинул широко рот, будто собирался проглотить пальчики на ножках. А слугам герцог приказал: "Будем теперь праздновать. Пусть народ мой веселится и танцует". Он посадил Женевьеву вместе с сыном в седло. Конь переступал в траве копытами. Я знала, что он щипал вверху на насыпи траву, ту, что вечно дрожит и чуть проезжает вместе с поездами. "От этой травы ему придется вскоре уйти скитаться", — подумала я.

Женевьева помахала рукой, а ребенок — неживой бабочкой. Ионель помахал широким кольцом, почтальон — фуражкой, а кузнец — пустой бутылкой. Лени зачернила себя и потому ничем не махала. Портниха крикнула: "Браво". И агроном взмахнул рубчатым рукавом, а дядя выкрикнул: "Немецкие цыгане тоже немцы".

Цепь была черной, как трава. Я не могла ее разглядеть. Концы ее вместе с серединой ускользнули в ночь. Я натыкалась на цепь ногой, и она подавала голос, когда я махала носовым платком.

Певец вышел на сцену и взмахнул скрипкой. У него надрывался голос. Ночь углубляла тело его скрипки, и она откуда-то подо мной выпевала: "Когда судьба ко мне жестока, и кажется, что жизни больше нет, вдруг огонек засветит издалёка".

Регентша рыдала в измятый носовой платок. К певцу подошла девушка. В руках у нее был горящий фонарь, а в волосах — большая увядшая роза. Фонарь освещал голые плечи девушки, они были стеклянные и просвечивались. Глаза агронома соскальзывали с них, ему пришлось рубчато тесниться возле меня, подбираясь к сцене.

Певец запел о том, что мало еды и денег. Руки у девушки проблескивали гладкой кожей и лихорадочно звенели браслетами. Браслеты взвивались до локтей и спадали снова, искрясь и ломаясь. Фонарное пламя их сращивало, прокалив, горячим светом.

С черной шляпой в руках девушка переходила от глаз к глазам и от рук к рукам.

У моего дяди в последнем ряду вспыхнуло лицо, он высыпал в шляпу целую горсть монет. У регентши выпала из рук скомканная леевая бумажка. Фонарь окатил ей горло пламенем и, пока бумажка опускалась в шляпу, вымывал его из ночи.

На девушке был белый лифчик. Два овала смахивали на белки глаз, посреди них плавали в фонарных бликах круглые коричневые соски. Почтальон задержал руку над шляпой. Его усы вздрагивали, а глаза улеглись лепестками вокруг крохотной розовой завязи, увядшей в пупке девушки.

Рука у агронома дребезжала, будто застекленел на рукаве рубчик. Бедра девушки взбирались по агрономовой руке до подмышек, они колыхались, раздвигая бахрому ее юбки. Спинная серость агронома дергалась, а глаза вместе с глазами Ионеля протискивались к узкому шелковому треугольнику у девушки между бедер.

Ионель сверкнул кольцом над черной шляпой. Глаза у Лени стали большими, а уголки их — белыми и твердыми, как надгробия. У Ионеля глотка уперлась в нёбо и проступила на губах влага.

В шелковом треугольнике утонул мой взгляд. Мимо лихорадочных браслетов я кинула деньги в черную шляпу. Рука у меня испугалась, когда я увидела рядом со своими пальцами длинные черные волосы вокруг белого треугольника.

Лени взяла под руку портниху и направилась с ней к насыпи. Вместе с ними двигалась пустота под их платьями. Лени еще два раза оглянулась.

Ионель, насвистывая свою укатанную вконец песню, глядел сзади на девушку с шелковым треугольником. Регентша уже была на верху насыпи, ее платье едва засветилось и пропало. Агроном сунул руки в карманы. А девушка унесла шляпу за театральную стену. И Ионель пошел, насвистывая, к трактору.