Сначала долго и с пафосом говорил «епископ», обвиняя «девицу Мюргюи» во всех мыслимых и немыслимых грехах: сожительстве с собственным сыном, отравлении младенцев, насылании бурь на славный город Ноттингем и так далее. Несколько раз Джанет пыталась вмешаться в эти абсурдные речи, но каждый раз получала ощутимый толчок в спину тупым концом бутафорской алебарды. Потом пошли «свидетели»: первым был какой-то пастушок, который, трясясь от страха, рассказывал, что, пася в лесу скот, увидел ее, собирающую жуткие травы, похожие на адский огонь, и что она непременно погубила бы его, если бы Бог не надоумил его спрятаться в развалинах.
– Слепец! – не выдержав, крикнула, рванувшись из рук «стражников», Джанет-Мюргюи. – Это же белладонна! Белла Донна, она успокаивает судороги деторождения, и ты сам, если бы не она, давно сгнил бы, не родившись! – Но тяжелая рука в кожаной перчатке зажала Джанет рот.
Вслед за пастушком на подиум вышла жена сеньора, одетая по моде того времени в высокий дьявольский хеннин[30] и в платье того самого фасона, из-за которого почти полстолетия все дамы казались беременными.
– В чем обвиняете вы эту дочь сатаны? – прошамкал «судья», в котором нетрудно было узнать известного профессора, прибывшего на процесс из Сорбонны.
И тогда под смущенный шепот зала дама открыла рот и, выпятив живот как можно сильнее, возмущенно заговорила голосом Джиневры Кноул:
– Эта тварь обещала мне приворожить моего возлюбленного, она заставляла меня пить его кровь, и мы пекли конфаррацио – пирожки любви!
– Но ведь вы добились своего, сударыня, – смиренно ответила Джанет.
– Но кто клялся мне, что никогда женщина не вернется с шабаша беременной!?[31]
– Но почему вы не пришли ко мне после, сударыня? – лепетала Джанет, которой уже становилось не по себе от этого представления. Джиневра была беременна явно по-настоящему: по ее оплывшему лицу расплывались некрасивые коричневые пятна. – Я бы помогла вам, есть множество средств, коровяк, например, он…
– Слушайте же, она вмешивается в дела Божии! – истошно завопил «епископ». В зале начали стучать ногами, и в «ведьму» полетели куски булочек от завтрака.
– А потом, ваша милость, проклятая ведьма превратила меня в волчицу! А-а-а! У-у-у! – на разные лады вдруг завыла Джиневра, срывая с себя хеннин и с распущенными волосами падая на четвереньки. Один из «стражников» отпустил Джанет и на руках вынес воющую Джиневру из зала.
Потом Джанет долго и нудно допрашивали о черной мессе, задавая самые непристойные вопросы, а потом слово взял «адвокат»:
– О вы, чья глупость соперничает с жестокостью, старающиеся перещеголять друг друга в ярости и тупости! Мое сердце наполняет лишь жалость. Посмотрите, перед вами – всего лишь истеричка, одурманенная собственными грезами, нищая, которую голод и невзгоды довели до состояния полупомешанной…
Постепенно под звуки этой блестяще выстроенной по форме, но по сути своей – совершенно беспомощной речи в Джанет начала закипать ненависть и желание открыть этим слепым червям правду… И когда очередь дошла до нее, она вскочила, резко оттолкнув «стражников».
– Не истеричку и не нищую видите вы перед собой, господа судьи! Я – дитя природы, дитя действительности и мечты. Да, я, оскорбленная, озлобленная, опозоренная, с сердцем, исполненным ненависти, уже не могу вернуться к матери своей – природе чистыми путями. Я иду к ней обходными путями зла, и этим я восстаю против вашей нечеловеческой церкви! Я делаю женщину свободной, а мир – понятным и близким. Я знаю, вы предадите меня огню, однако мое мнимое поражение равносильно истинной победе, ибо во мне не дух зла, а дух истины, он – наука, дарующая могущество и примиряющая слабого человека с природой!
Но, обводя пылающими глазами зал, Джанет видела, что слова ее падают в пустоту; собранию важно было лишь соблюсти все пункты процесса и блеснуть скрупулезным знанием инъюнкций и статутов. Обессиленная бесполезностью своей речи и долгим стоянием на ногах, Джанет опустилась прямо на пол и стала вынимать из волос увядшую вербену. Но тут же была наказана пинком «стражника»:
– Стоять, еретичка!
И еще почти два часа соблюдения всех правил и зачитывания обвинительного приговора Джанет стояла, покачиваясь от обиды и усталости, уже по-настоящему ненавидя всех, и особенно своего непосредственного мучителя, чья фигура, казалось, сама излучает ненависть.
«Епископ» предлагал ордалии,[32] но «адвокат» все же сумел убедить его в прямом сожжении, что было большой победой, и Хоувену искренне зааплодировали.
Приговор было решено привести в исполнение завтра на рассвете, и Джанет подвели к окну, чтобы она могла посмотреть на сооружавшийся во дворе настоящий костер.
– А ночь ты проведешь здесь, на соломе, в которой тебя и сожгут! – торжествующе провизжал «епископ», и «стражник» швырнул девушку на кучу соломы, заранее приготовленной в дальнем углу просторного, но низкого зала. Джанет присела на солому, чувствуя, как отходят уставшие от бесконечного стояния ноги, и прикрыла глаза. А когда она открыла их от внезапно установившейся тишины, то обнаружила, что зал совершенно пуст, и только в его дверях, как на часах, стоят два «стражника».
– Ладно, ребята, я правда ужасно устала, к тому же завтра рано утром у меня выездка…
Но «стражники» молчали и не двигались.
– Ну уж если такая игра, то принесите поесть и разбудите меня завтра в полшестого, чтобы я успела переодеться.
И снова – молчание.
– Вот сволочи! – выругалась Джанет и, демонстративно отвернувшись, вытянулась на соломе.
Проснулась она от холода и лунного луча, падавшего прямо на лицо. Было, наверное, часа три ночи. Экзетер, возведенный еще в начале четырнадцатого века, вздыхал, скрипел и шуршал. Стражи, конечно, не было и в помине. «Уж могли бы и до конца выдержать!» – усмехнулась она и пошла к выходу, соображая, что еще успеет немного поспать в собственной кровати. Но как только она перешагнула темный провал арки, ведущей на лестницу, ее откинул назад сильный толчок алебарды.
Не успев даже вскрикнуть, Джанет отлетела назад и, упав, больно ударилась бедром. Но несмотря на боль и мысль о том, что теперь она вряд ли сумеет через несколько часов сесть на лошадь, девушка снова поднялась, надеясь, что сейчас все выяснится, она отругает этих зарвавшихся экзетерцев, слишком далеко зашедших в своей игре, и все-таки доберется до кампуса. В проеме стоял ее вчерашний «стражник», и в узкую прорезь на его шлеме Джанет вдруг с неизъяснимым ужасом увидела белые, совершенно белые глаза. Она сильно дернула себя за прядь спутанных волос, проверяя, не сон ли это, – но рывок почувствовался вполне реально, как реальна была и боль в ушибленном бедре. Впрочем, Джанет решила, что терять ей в этом проклятом месте все равно нечего, и потому смело подошла вплотную и заглянула прямо в лицо неподвижной фигуре – полная луна своим безжизненным белым светом отражалась в его ужасных глазах.
– Придурки несчастные! – закричала Джанет. – Я пожалуюсь на вас в конгрегацию! – В ответ раздался сдавленный не то шлемом, не то усилием смех. – Да хватит, в конце концов, играть!
– Да, хватит, – тихо и невозмутимо ответил голос из-под шлема. – Иди на место.
Джанет вздохнула, поняв, что до кампуса ей этой ночью, пожалуй, не добраться, и отправилась обратно к куче соломы, но, усевшись на нее, обнаружила, что стражник стоит рядом с ней.
– Мюргюи, – неожиданно хрипло и страстно пробормотал он. – Мюргюи! Только ты, в этом рубище, в этом смятом венке, босая и сломленная, можешь дать мне блаженство! Ты, грязная сводня, десятки раз на виду у всех отдававшаяся черному козлу и деревянному Приапу, совершавшая страшный обряд холодного очищения, вызывающая похоть у других и сама бесплодная, как смерть, ты… – Голос, произносивший эти слова, казалось, опьянялся ими, потому что с каждым словом он становился все громче и жарче, и эхо его отражали старинные своды Экзетера. Стражник подошел к ней вплотную, и его руки рванули смятый холст ее балахона, отдав лунному свету худое тело с маленькими грудями.
