– Не напутывай вздора, подожди, – Тинц резко отодвинул глаза от вспузыренных зрачковых прорезей жабы, – если ты только к попутчикам, то, значит, я…

Над ртом жабы вздулся пузырь, лопнул, и вслед ему:

– К сожалению, нет. Видишь ли, пока я странствовала по свету, тьма мыслей странствовала во мне. Я много видела и наблюдала, я испрыгала пространства по ту и по эту сторону Стикса. И вот мой вывод: дело не в войнах живых с живыми, не в том, что вы, люди, существуете для взаимных похорон, а в извечной войне двух берегов Стикса, в непрекращающейся борьбе смерти с жизнью. Я предлагаю перемирье. И мой впрыг не столько к тебе, сколько к этому вот чертежу.

– Не понимаю.

– А между тем так просто. Что такое страна смерти? Такая же страна, как и все другие, но с несколько повышенной таможенной пошлиной – с живого при переходе граничной черты взимается сто процентов жизни. Только и всего. Итак, перечеркивается черта. Мертвые могут репатриироваться на земную родину, те же, что слишком живы для жизни… но не будем углубляться в детали. Мои идеи и твои цифры могут сдвинуть великое дело коинциденции мертви и живи, так сказать, с мертвой точки. Все равно – к этому идет, безумцев, овладевших стиксовым дном, не переквакать. Пусть. Пусть. Единственный amor, доступный мне, выселенке некогда черных вод, это – amor fati[2]. Мы начнем с мелочей, незаметно вштриховывающихся в жизнь…

– Например?

– О, за этим дело не станет. Скажем, у всех перекрестков изящно сконструированный автомат: по вертикали из земли доска; в доске на высоте кармана узкая щель для впрыга монет, на высоте лба щель диаметром в поперечник пули. Вы подходите к автомату, опускаете монету и получаете пулю в лоб. Дешево, общедоступно и, при бесшумности выстрела, что возможно при применении системы глушителей, почти нестеснительно для прохожих. Или… но мимо, и к главному: твой чертеж моста очень кстати попал мне под пальцы: точные и легкие формы; твои цифры вгибают и выгибают сталь, как воск; но пора перебросить технику в иные масштабы; надо открыть материал легче паутины и прочнее железобетона, невидимее стекла и тягучее золотых нитей, потому что пора, давно пора строить мост через Стикс. Да-да! Он повиснет меж вечным «нет» и вечным «да». Из ночи в день и из тени в свет, спаями своими вновь сочетая рассочетанные смерть и жизнь. И тогда над извивами Стикса мы раскроем черные пасти экскаваторов; мы вычерпаем ими все затонувшие памяти мира; все канувшее в забвение века, осевшие поверх веков, историю и праисторию, смешанные со стиксовыми илами, мы подымем назад, под ваше солнце. Мы опустошим забвение до дна. Смерть раздает все свои богатства нищим – оболы и жизни, – и посмотрим, как вам удастся остаться живыми среди восставших смертей. Итак, мы начинаем работу. Оба: во славу Obiit[3]. Нет? О, наш мост превращает «нет» в «да». С разрешения соавтора, я как-нибудь так… поближе к мыслям. Кхе. Тут жестковато, не правда ли, и у всех на виду, в то время как под висковыми костями можно в полной прикровенности…

Тинц отшатнулся к стене. Он видел: глаза жабы выпятились злыми пузырями, а задние ноги изогнулись, готовя прыжок. И прежде чем защитный рефлекс вскинул его руку, мягкий и скользкий удар в мозг запрокинул его голову на подушки. Тинц вскрикнул и… разжал глаза.

Комната была полна ровным и ясным дневным светом. На прикроватном, под забытым серо-синим, изжухленным солнцем светом лампы, развернутый план пятипролетного моста. У науглия столика опрокинутый стакан: круглый стеклянный рот его навстречу глазам, а с бело-зеленого края блюдечка серебряный плоский язычок ложечки, выскользнувший из стекла наружу; поверх штрихов схемы влажные следы: не то раздробь капель, не то…

Инженер Тинц еще раз закрыл глаза, стараясь удержать быстро тающие в дне образы дна. Затем он отбросил вместе с одеялом – ночь. Ноги его искали на полу привычных туфель, а мозг вдевался в привычные схемы и цифры.