“Имение, на которое претендует пан Хмельницкий, было несправедливо отторгнуто от староства, и я ничего более не сделал, как только на законном основании возвратил его староству; а владею им потому, что пану старосте угодно было его пожаловать в награду за мою службу Речи Посполитой. Что же касается того, что пан Хмельницкий представляет давность владения и издержки, то пан староста определяет выдать ему 50 флор.”
Сейм нашел, что сам Хмельницкий виноват в потере своего хутора, так как не запасся форменным документом, и советовал ему просить старосту чигиринского, чтобы тот утвердил распоряжение отца и выдал ему форменное свидетельство. Такое решение в виду известных уже нам отношений между чигиринским старостою и сотником означало полную потерю хутора. По делу об истязании ребенка Чаплинский не отрицал, что зять его приказал высечь мальчика “за возмутительные угрозы”; но решительно отвергал, что ребенок умер от побоев. Вероятно, ему удалось убедить судей, так как они и это дело решили в пользу ответчика. Что же касается похищения женщины, то Хмельницкому, конечно, не следовало и подымать этого вопроса, так как женщина эта стала законной женой его врага и, по-видимому, примирилась со своим положением. Во всяком случае Чаплинский решительно заявил, что он не отпустит ее от себя. “Да если бы я и сделал это, – прибавил он, – то она сама не захочет ни за что в свете возвратиться к Хмельницкому”. Суд рассмеялся и шутливо отвечал истцу: “Охота тебе, пане Хмельницкий, жалеть о такой женщине! На белом свете много красавиц получше. Поищи себе другую; а эта пусть останется с тем, к кому привязалась”. Таким образом, Хмельницкий лишился сына, любимой женщины и хутора. Потеря для мирного человека немалая. И оказывается, что он лишался всего этого на полном законном основании: сейм руководился в своем решении не какими-либо симпатиями или антипатиями, а только законом. Однако по этому закону вышло, что шляхтич может отнять у казака хутор, женщину, убить ребенка и на жалобу потерпевшего ему только посмеются в глаза. Не может быть, чтобы Богдан в первый раз натолкнулся на эту ужасную мысль. Разве мало между его товарищами-казаками было людей, обиженных шляхтичами так же кровно и на вполне законном основании? А эти толпы народа, увлекавшие подчас и его в открытое возмущение против установленного порядка? Разве они состояли не из людей, отчаявшихся в самой возможности мирного существования? Разве страсть к гультяйству, разбою, грабежу может охватывать целый народ, подымать его на борьбу с правящими классами, разжигать внутреннюю междоусобицу? Разве целые десятки тысяч людей станут жертвовать своей жизнью, подвергаться мучительным пыткам и позорной смерти, пока для них остается хоть какая-нибудь возможность мирным трудом добывать себе средства существования? Нет, нужно оставить все эти шляхетские благоглупости о бессмысленном своевольстве разнузданной черни, о страсти к грабежу и изуверству и так далее. Все эти ужасные и свирепые оборванцы, выступавшие с косами и дубьем против панов-ляхов, все они были такие же обездоленные и поруганные люди, как и он, сотник чигиринский. Если раньше разница в положении мешала ему чувствовать свою кровную связь с народом и ясно видеть общее положение вещей, то теперь преграда рушилась. И Богдан убедился, что он может восстановить свое попранное достоинство и положение, только соединив свое дело с делом всего народа. Конец колебаниям и нерешительности! Он не будет более простым зрителем и невольным участником кровавой народной драмы; он станет теперь во главе движения и будет с оружием в руках отстаивать народные интересы.
Вспомнил, конечно, при этом Богдан и о сочувствии короля к казакам, и о той роли, какую может сыграть выданная королем грамота. В представлении народа король был каким-то мифическим лицом, во всяком случае, – желавшим блага своему народу. Зло же все заключалось в панах. Весьма важно было придать внешнюю законность восстанию, пользуясь именем верховного повелителя страны. Перед отъездом из Варшавы Хмельницкий посещает короля и рассказывает ему все свои злоключения и все бедствия и казаков и русского народа. Какой разговор произошел тут между королем, служившим, вопреки собственному желанию, игрушкой в руках магнатов-панов, и казаком, находившимся накануне своего неограниченного владычества над народом, – можно только догадываться. “Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, – заключил свою речь король, – что вы – воины; у вас есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя? Я же, со своей стороны, всегда буду вашим благодетелем”. С таким напутствием уехал ограбленный и осмеянный казак к себе на Украину, и скоро панам пришлось жестоко расплатиться за свои неправды.
В следующей главе мы возвратимся к изложению хода событий, а теперь пополним нашу характеристику казацкого батьки как личности еще несколькими крупными чертами.
Богдан Хмельницкий, как мы только что показали, принадлежал к той категории общественных деятелей, которые становятся во главе общего дела, только испытав на себе лично всю несправедливость известного порядка. Этот личный элемент дает себя чувствовать и в его некоторых других крупных деяниях. Понятно, что личное чувство далеко не всегда находилось в соответствии с общественными интересами. Так, Хмельницкий никогда не мог забыть о Чаплинском. Возвратив себе хутор Суботов и женщину, разыгравшую невольно роль прекрасной Елены, находясь наверху своего могущества, он все-таки корит панов несправедливостями, учиненными над ним лично, требует выдачи своего личного врага и грозит, что он отправится искать его в Варшаву, даже в Гданьск. Странно читать эти угрозы, это требование наряду с требованиями, которые должны обеспечить религиозную, социальную и политическую независимость народа. В минуты раздражения Чаплинский в его глазах играет даже большую роль, чем все бедствия народа: он – причина братоубийственной войны и взаимных жестокостей. Только человек, ослепленный личной злобой, может доходить до подобных смешных объяснений. Хмельницкий при этом забывал одно маленькое обстоятельство: не он поднял русский народ на отмщение обиды, нанесенной ему, Хмельницкому, Чаплинским, – а наоборот, восставший уже народ принял его и поставил во главе своего восстания, чтобы он отстоял возможность человеческого существования для всех.
Тот же личный элемент чувствуется и в войне с молдаванским господарем Лупулом. В самый разгар народной борьбы, когда враг успел оправиться от первых поражений и когда следовало быть особенно осмотрительным и не растрачивать своих сил на посторонние дела, Богдан затеял женить сына своего Тимофея на Домне-Розанде, дочери Лупула, и, так как господарь молдаванский не видел ничего лестного для себя в родстве с мятежным казаком, то прекрасную Розанду приходилось добывать силой. “Если ты не отдашь своей дочери за моего сына, – писал Хмельницкий Лупулу, – то я пошлю к тебе сто тысяч сватов!” Лупул, рассчитывая на поддержку поляков, заупрямился. Тогда Хмельницкий действительно отправил свадебный поезд в числе 15 тысяч казаков и 20 тысяч татар под предводительством самого жениха Тимоша. От дела были отвлечены не только эти силы. Сам гетман с остальным войском держался также, по необходимости, около границы, чтобы в случае нужды подать помощь. Тимош ворвался в Молдавию, опустошил ее, подступил уже к самым Яссам. Лупул, оставленный поляками, должен был теперь унизительно просить пощады и соглашался отдать дочь свою за Тимофея. Но это было притворное согласие. Под разными предлогами он откладывал свадьбу. Да и как было не откладывать. Домна-Розанда могла сделать партию получше: на ней не прочь были жениться такие представители польского магнатства, как Вишневецкий, Потоцкий, Калиновский. А тут приходится предпочесть простого казака, хотя отважного и ловкого, но вместе с тем грубого, лишенного образования, не знавшего, как себя держать, и на все приветствия отвечавшего упорным молчанием, одним словом, “ни бе, ни ме”, как выражается о нем один очевидец. Лупул тянул, а казацкий вождь терял время и силы на устройство семейного дела. Наконец раздосадованный, он снова пишет господарю в таком тоне: “Сосватай, господарь, дщерь свою с сыном моим, Тимофеем, и тоби добре буде, а не виддаси – изотру, изомну, и останку твоего не останется, и вихрем прах твой размечу по воздуси”. Что это были не пустые слова, показала Батогская битва, в которой Хмельницкий нанес жестокое поражение полякам. Действительно, он мог теперь “измять”, “истереть” молдавского господаря так, что и “останка” его не осталось бы. Лупул поспешил написать, что ждет Тимоша. Свадьба состоялась. Однако Богдан Хмельницкий дорого заплатил за свою настойчивость: он потерял сына, и в нем, быть может, преемника, способного довести до конца начатое дело. Молдавию в ту пору обуревали внутренние раздоры. Тимош защищал, конечно, своего тестя. Под Сочавою он был ранен. Известие об этом застало Хмельницкого как раз среди военных приготовлений против поляков, готовых вторгнуться под предводительством самого короля в русскую землю. Страх потерять сына был так велик, что гетман, несмотря на открытый протест казацких полковников, указывавших на угрожавшую опасность Украине и необходимость защищать первым дело ее, решился идти на помощь сыну. Но рана Тимоша оказалась смертельной, он умер. Казаки, храбро выдерживавшие осаду под Сочавой, сдались на условиях, обеспечивавших им возможность честного отступления, и теперь везли на Украину гроб с останками своего предводителя. Эта печальная процессия попалась навстречу спешившему отцу. “Слава Богу, – сказал он, – мой Тимофей умер, как казак, и не достался в руки врагов”.
