Но Меншиков, по-видимому, совсем не сознает своей неосторожности, не замечает надвигающейся грозы. Уверенный в своем могуществе, в своем неотразимом влиянии на императора, до сих пор, несмотря на все свои вспышки, наружно смирявшегося перед ним, он спокойно и беззаботно оставляет его на руках своих врагов в Петергофе, а сам с семейством уезжает отдохнуть после болезни в любимый свой Ораниенбаум. Он все еще доверяет хитрому Остерману, который, будучи обязан давать ему отчет в поведении своего воспитанника, не забывает в каждом письме уверять его “высококняжескую светлость” в своей преданности и неизменном расположении императора. Последний, уже наученный своими любимцами, Долгорукими и Остерманом, скрывать свои чувства и замыслы, приписывает по-прежнему “любительные поклоны”.
Только 26 августа, в день именин великой княжны Натальи, Меншиков начинает прозревать опасность. Он видит, что Остерман обманывал его, обнадеживая насчет чувств императора. Как только князь начинал говорить с ним, Петр поворачивался к нему спиной, не обращал никакого внимания на его поклоны и был очень доволен, что мог унижать его. “Смотрите, – сказал он одному из придворных, – разве я не начинаю вразумлять его?” На невесту он также не обращал никакого внимания.
Меншиков внутренне бесится, но еще не сознает, как велика опасность. Придворные по-прежнему раболепствуют перед ним, в Верховном Тайном Совете его слово равняется закону; не сегодня-завтра он надеется вернуть и утраченную милость императора. В Ораниенбауме 3 сентября назначено освящение новой его церкви; на это торжество приглашен и император. Но враги боятся, чтобы между ним и князем не произошло примирения, и в последнюю минуту уговаривают Петра не ехать под предлогом нездоровья. Меншиков при этом случае, как рассказывают некоторые, совершает новую неосторожность: во время церемонии он садится на место, приготовленное для императора. Об этом, конечно, доносится, куда следует, с приличными комментариями.
Развязка быстро приближается.
На другой день Меншиков приезжает в Петергоф, но ему едва удается видеть императора; 5-го он совсем его не видит. Петр с утра уезжает на охоту; великая княжна, чтобы не встретиться с ненавистным князем, выпрыгивает в окно и отправляется за братом. Меншиков вне себя. Он набрасывается на Остермана, обвиняет его в двоедушии, обвиняет в том, что он старается отвратить императора от православия, и угрожает колесованием. Остерман отвечает, что он так ведет себя, что колесовать его не за что, но что он знает человека, который действительно заслужил этого. Война объявлена. Ментиков очнулся от своей беспечности, спешит в Петербург и начинает действовать. Надо отделаться от Долгоруких, удалить Остермана. Против первых он вызывает Голицыных, которым, конечно, должно быть нежелательно возвышение Долгоруких; Остермана он хочет заменить прежним учителем великого князя, Зейкиным, которому раньше, по желанию Остермана, приказано было оставить Россию. Вдогонку Зейкину, не успевшему еще уехать, послан указ вернуться. Но время уже упущено. Враги также отбросили прежние предосторожности и действуют решительно. На другой день по отъезду Меншикова в Петербург, государь именным указом объявил Верховному Тайному Совету, что он намерен вернуться в столицу и жить в Летнем дворце, который и приказано немедленно приготовить; Верховному Совету также велено перебраться туда. До сих пор Совет собирался в доме Меншикова, где жил сам император. Переезд последнего являлся, таким образом, явным знаком опалы. Меншиков, вероятно, узнал об этом и, в надежде видеть государя, спешит в Совет, но, прождав там напрасно полтора часа, возвращается домой.
До сих пор высшие должностные лица, не посвященные в интригу, продолжали еще толпиться в передних всемогущего правителя. Но теперь его опала уже известна всем. 7 сентября, читаем мы в поденных записках князя[10], Меншиков встал по обыкновению в 6-м часу утра, вышел в ореховую залу и просидел в ней без всякого дела до 9 часов один, неодетый. В 9 часов поехал в Верховный Тайный Совет, но заседания не было. В этот день он не отдыхал после обеда.
В этих немногих строках поденных записок, по обыкновению сухо, без всяких комментариев излагающих порядок дня “светлейшего” князя, заключается целая потрясающая драма. Что должен был передумать и перечувствовать этот гордый вельможа, этот баловень счастья, привыкший к общему поклонению, когда он сидел один в своей великолепной зале, обыкновенно переполненной раболепной толпой, ожидая какого-нибудь посетителя и в то же время сознавая, что никого не дождется, что песенка его спета и что ему нечего рассчитывать на преданность людей, которыми он сам пользовался всегда лишь как орудием для осуществления своих честолюбивых планов. В такие моменты обыкновенно переживают целую жизнь...
В тот же день император приехал в Петербург и ночевал в Летнем дворце, а на другой день, 8 сентября, к Меншикову явился генерал-лейтенант Салтыков и объявил ему арест, “чтобы со двора своего никуда не езжал”. При получении этого приказа Меншиков лишился чувств, и ему пустили кровь. Жена его, вместе с сыном и сестрою, Варварой Арсеньевой, поспешила во дворец, где на коленях молила императора о помиловании. Но Петр не обратил никакого внимания на просьбы княгини. Так же напрасны были ее мольбы, обращенные к Елизавете и Наталье. Даже к Остерману бросилась было несчастная женщина. Все было кончено...
На другой день, по докладной записке Остермана, Верховный Совет определил сослать Меншикова в его нижегородские деревни, где ему жить безвыездно, чинов и кавалерии его лишить, а имению быть при нем. По просьбе князя, переданной Салтыковым, указ о ссылке в тот же день изменен императором, и местом ссылки назначен город Раненбург.
11 сентября Меншиков, конвоируемый капитаном Пырским с отрядом в 120 человек, отправился на место назначения. Но выезд его из Петербурга ничем не напоминал о постигшей его опале. Это был великолепный поезд богатого вельможи, отправляющегося в свои имения. Впереди этого поезда, состоявшего из 127 человек прислуги и множества колясок, берлинов и фургонов с разным добром, ехали 4 кареты шестерней, в которых помещались сам князь с женой, свояченицей и детьми. За бывшей невестой императора следовал ее прежний штат: гофмейстер, паж, 4 конюха. Все служители были вооружены ружьями и пистолетами. Народ толпами собирался по пути и с удивлением глядел на великолепную процессию.
Это была последняя дань, которую гордый временщик принес своему тщеславию. Но вместе с тем это была большая неосторожность. Враги его легко могли представить государю, что он смеется над властью, его низвергшей, что ему недостаточно испытанного унижения.
И действительно, самое горькое было еще впереди. С каждым днем Меншикову придумывают новые наказания; нарочные один за другим посылаются вдогонку к Пырскому с разнородными приказаниями – то снять с детей князя ордена, то отобрать у него царских лошадей и экипажи, то лишить ордена Арсеньева, добровольно последовавшего за княжной в должности гофмейстера, то, наконец, отправить Варвару Арсеньеву в Александровский монастырь. Эта свояченица князя особенно тревожила его врагов. Некрасивая, горбатая, но одаренная редким умом, приятным и занимательным разговором, она пользовалась большим уважением со стороны Петра I и Екатерины. Меншиков охотно советовался с ней в делах семейных и даже служебных, находя в ней полное сочувствие своим честолюбивым планам. Враги постарались разлучить его с этой советчицей.
Тем не менее Меншиков первое время по прибытии в Раненбург еще надеялся на то, что его оставят тут в покое. В своем несчастии он утешал себя тем, что может, наконец, отдохнуть после всех тяжких трудов, после забот и треволнений придворной жизни, наслаждаясь своими несметными богатствами. Не зная, что все его письма перехватываются и отсылаются в Верховный Совет, он то и дело посылал приказы управляющим своих многочисленных имений, требовал высылки разных припасов, указывал, как употреблять доходы.
