“В папстве, – пишет он, – мы жили некоторым образом в наружном иудействе, которое все же лучше язычества, ибо первое имеет от Бога и происхождение, и заповеди внешнего благоустройства. Теперь же, освободившись от папы, мы погрязли в язычестве: никто не делает добра, никто не молится”.
Даже в самом Виттенберге, несмотря на годы ревностного служения, учение его не содействовало улучшению нравов. Напротив, безнравственность среди горожан и студентов начала принимать ужасающие размеры.
“Мы живем здесь, как в Содоме и Гоморре”, – жаловался он друзьям. И что было всего ужаснее, реформатор сам должен был признать, что во всем этом главным образом виновато его учение об оправдании одной верой, неверно понятое. “Это учение – пишет он в одном месте, – должно было бы служить исправлению людей, но выходит наоборот, и свет благодаря ему становится все хуже. Конечно, все это штуки дьявола, но люди теперь скупее, безжалостнее, развратнее, словом, гораздо хуже, чем раньше при папстве”.
И такие жалобы в последние годы повторяются на каждом шагу.
Таково было настоящее. Но и будущее сулило мало хорошего. В собственном кружке, среди ближайших сотрудников реформатор не находил уже прежнего единодушия. В то время, как Меланхтон в учении об евхаристии с течением времени стал склоняться на сторону швейцарского реформатора и в каждом новом издании своих “Loci communes” отводил добрым делам все большую и большую роль, другой сотрудник реформатора, Агрикола, хотел быть более правоверным в лютеровском смысле, чем сам Лютер, и упрекал последнего за те смягчения, которые тот допустил в основном пункте своего учения, хотя бы только в применении к народу. Впоследствии идеи Агриколы дали начало новой секте антиномов, или законоборцев, совершенно отвергавших 10 заповедей, которые, по их мнению, относятся к области гражданского управления, но не могут быть предметом религиозной проповеди. Другие теологи также позволяли себе высказывать мнения, шедшие вразрез с доктриной реформатора. Правда, силой своего авторитета, могучим обаянием своей личности ему удавалось пока заглушать эти голоса и скрывать перед светом начинающийся разлад, но он не скрывал от себя, что после его смерти это с таким трудом поддерживаемое единство рухнет, а в минуты уныния даже открыто высказывал свои опасения.
Вообще, внутренняя жизнь реформатора в последние годы представляет собой настоящую трагедию. Что, в самом деле, может быть трагичнее положения человека, положившего всю свою жизнь на служение одной идее, начавшего с такой светлой верой в то, что эта идея обновит весь мир, и вынужденного почти на пороге смерти сказать себе, что “весь его труд был напрасен”, что папство и его “ужасы”, против которых он столько ратовал, в сущности, совершенно под стать его времени и народу, что последний не созрел еще для возвещенной им истины, которая вместо обновления производит в нем один соблазн.
“Если бы, – передают слова Лютера в “Застольных речах”, – если бы мне теперь пришлось снова объяснять народу книгу Бытия, я бы иначе распорядился; ибо кто хочет учить других и сам понимать эту книгу, должен обогатиться запасом житейской опытности и оглядеться хорошенько в мире. Огромное большинство неисправимых грешников я оставил бы под игом папы. Ведь учение Евангелия им впрок не идет, а только приводит к злоупотреблению свободой. Но истерзанным и отчаявшимся совестям я стал бы исключительно проповедовать утешения Евангелия. Проповедник должен прежде всего познакомиться с миром, убедиться, что он собственность дьявола, и не ожидать от него исправления. Он не должен быть таким простодушным агнцем, каким был я, который не на шутку верил в незлобие мира и полагал, что при первом звуке Евангелия все соберутся под кров его и примут его с восторгом. Теперь только я с душевным прискорбием узнал, как жестоко ошибался!”
Среди таких горьких мыслей, среди неурядиц и раздоров в церкви, с перспективой близкой междоусобной войны и еще больших неурядиц в будущем, реформатор находил одно грустное утешение в мысли, что близок день Страшного суда и что теперь именно наступили последние дни, когда пред окончательной победой добра злу предоставлено временное торжество. Правда, он отвергал все дерзновенные попытки человеческого ума, вроде тех, которые делал Меланхтон, вычислить на основании астрологических данных, когда именно погибнет мир, но что гибель его близка – в этом он не допускал никаких сомнений.
И, однако, такова была сила этой натуры, что никакие разочарования не могли ее сломить. Исполненные горечи уверения Лютера, что, имей он в начале своей деятельности приобретенную такой дорогой ценой опытность, он оставил бы все по-старому, срывались с его уст лишь в особенно тяжелые минуты. Несмотря на ничтожество мира, на греховность людей, на неблагодарность народа, он все-таки хотел в течение немногих лет, которые еще должен просуществовать мир, спасти то, что можно было спасти. До самого конца он не переставал работать над исправлением капитальнейшего труда своей жизни – Библии, которая в 1545 году выходила уже четвертым изданием, исправлял и издавал свои проповеди для народа. И его ненависть к папе, в котором он видел антихриста и дьявола, оставалась прежняя, даже усиливалась, принимая характер настоящей idee fixe. Он сам сознается в этом, говоря: “Я не могу молиться, не проклиная папу, не могу сказать: “Да святится имя Твое”, не прибавляя: “И да будет проклято имя папистов”. Воистину так молюсь я каждый день устно, а сердцем своим непрестанно”. По сравнению же с тем могучим потоком гнева, презрения и ненависти, который Лютер изливает в своем последнем сочинении “Папство, учрежденное дьяволом в 1545 году” по поводу папского извращения идеи собора, все написанное им раньше против Рима может показаться умеренным, даже мягким.
Зато физические силы неукротимого бойца заметно истощались. Несмотря на свои 62 года, Лютер, правда, еще сохранил свою мужественную осанку с высоко поднятой головой, и тяжелая, полная испытаний жизнь, оставившая отпечаток невыразимой скорби на его дышащем суровой энергией лице, не сумела потушить яркого блеска его удивительных темных глаз. Но сам он уже давно называет себя стариком и горько жалуется, что не может работать по-прежнему. За последние 13 лет Лютер, в сущности, почти никогда не был совершенно здоров, а несколько раз был даже на волосок от смерти. Понятно, что при таком физическом состоянии, не говоря уже о нравственном, трудно было сохранять ровное настроение, тем более человеку с темпераментом Лютера. Особенно страдали от его раздражительности его сотрудники, которых он постоянно – и не без причины – подозревал в отпадении от его учения. Несмотря на свою старость и слабость, он подумывал даже о том, чтобы совершенно уехать из Виттенберга. Еще в июле 1545 года он написал жене с дороги, чтобы она продала все имущество, так как он не хочет больше возвращаться в Виттенберг: он готов лучше ходить с нищенской сумой, чем провести остаток жизни среди такого содома. На этот раз, однако, дело обошлось без скандала. Курфюрст и университет отправили целую депутацию, которой удалось успокоить разгневанного реформатора. Но мысль об отъезде его не покидала.
Она осуществилась даже раньше, чем он ожидал, только на другой манер. Смерть, которую реформатор так часто призывал в последние годы, явилась, наконец, чтобы освободить его от зрелища погибающего мира. В конце января 1546 года Лютер, не обращая внимания на холода и состояние своего здоровья, принял приглашение графов Мансфельд, просивших его быть посредником в одном их семейном споре. Дело он уладил, но из поездки уже не вернулся домой. Реформатор умер 18 февраля в Эйслебене, том самом городе, где он увидел свет; тело же его было перевезено в Виттенберг и погребено с большой торжественностью в той самой дворцовой церкви, к воротам которой он когда-то прибивал свои знаменитые тезисы.
Лютер умер вовремя. Несколько месяцев спустя разразилась Шмалькальденская война, принявшая вначале очень печальный для протестантов оборот. Правда, торжество императора было непродолжительным. Скоро князья вновь объединились для дружного отпора, и Аугсбургский мир 1555 года наконец санкционировал все главные приобретения их за реформационный период. Но этот мир был непродолжителен, и длинный ряд религиозных войн, последовавших за первой, закончился только в 1648 году знаменитым Вестфальским миром.
