Тем и кончилось свидание, на которое Лютер возлагал такие большие надежды. Опасаясь за свою безопасность, он по совету друзей ночью 20 октября тайно оставил Аугсбург, предварительно написав обычную апелляцию к папе.
Каетан пожаловался курфюрсту, требуя от него, чтобы он послал Лютера в Рим или изгнал из своих владений. Но Фридрих ответил на его письмо только через четыре недели, и притом в таком смысле, что нельзя требовать от Лютера отречения, пока ему не доказана ложность его учения, и что надо дать ему возможность защищаться и выслушать мнения университетов.
Попытки к примирению со стороны Рима не ограничились, впрочем, одними аугсбургскими переговорами. Новый посланник папы, Карл Мильтиц, родом саксонец, имевший, между прочим, поручение задобрить Фридриха высшим знаком папского благоволения – Золотой Розой, взялся за дело очень ловко. Он вызвал к себе Лютера в Альтенбург (в начале 1519 года) и обошелся с ним необыкновенно любезно, даже сердечно. Он сам стал горячо осуждать пред Лютером поведение Тецеля, откровенно сознаваясь, что в течение целого столетия ни одно дело не причинило Риму столько забот, как это; рассказывал, что во время своего путешествия изучал настроение умов и нашел, что на каждого приверженца папы приходится по три сторонника Лютера; открыто восхищался его мужеством, но в то же время говорил, что ему не следовало брать на себя такую ответственность и так сильно огорчать его святейшество. Говоря о вреде, который Лютер нанес святой церкви, Мильтиц даже прослезился. На прощанье он поцеловал Лютера.
Дипломатия Мильтица оказалась успешной. Лютер, правда, отнесся недоверчиво к его искренности: в письме к одному другу он даже называет его слезы “крокодиловыми”, а поцелуй – “поцелуем Иуды”. Тем не менее, видя такую мягкость со стороны курии, он не мог отказаться от некоторых уступок. Так, Лютер согласился написать папе письмо, в котором признавал, что был слишком резок в своих нападках на церковь, и снова выражал ей свою покорность. В таком же духе было написано им воззвание к народу. Само же дело его, по условию с Мильтицем, должно было быть передано на суд немецкого епископа, но с тем, чтобы, в случае, если Лютер не сумеет подчиниться его решению, он имел право апелляции к собору. В ожидании этого решения он отказывался от дальнейших споров, лишь бы и противная сторона соблюдала молчание.
Но, хотя Лютер в письме к папе от 3 марта и уверяет, что “никогда не имел и не имеет намерения нападать на власть римской церкви и папы” и признает, что “церковь выше всего”, его смирение на этот раз уже не было искренним. Уже 13 марта он писал Спалатину: “Я не знаю, есть ли папа сам антихрист или только апостол его”, а в другом письме он уже прямо заявляет, что антихрист, о котором говорит апостол Павел, управляет римской курией, прибавляя при этом: “Еще большее готовит теперь мое перо. Я и сам не знаю, откуда берутся у меня эти мысли. Это дело, по моему разумению, еще не началось, хотя высокие господа в Риме ожидают уже его конца”. И действительно, чем больше Лютер, продолжавший работать с лихорадочным жаром, углублялся в изучение папских декреталий и сравнивал их со Св. Писанием и постановлениями первых времен христианства, тем более раскрывалась перед ним та непроходимая пропасть, которая лежит между теми и другими. Тем не менее, узы, связывавшие его с Римом, были еще настолько крепки, что он решился не высказывать открыто этих новых мыслей и сделать все возможное для миролюбивого соглашения.
Но события шли своим чередом, и движение, раз начавшись, уже не могло быть насильно остановлено. Один из прежних почитателей Лютера, ингольштадтский профессор Экк, вначале вроде бы сочувствовавший новым идеям, теперь решительно перешел на сторону Рима. В последнее время он вел и литературную полемику с профессором Виттенбергского университета Карлштадтом, разделявшим многие взгляды Лютера, и вызвал его на диспут. Но оказалось, что тезисы, выставленные Эк-ком, направлены не столько против Карлштадта, сколько против самого Лютера, так как в них затрагивались такие вопросы, о которых писал только последний. Лютер принял это за вызов со стороны противоположного лагеря и, не считая себя более обязанным сохранять молчание, решил принять участие в готовящихся прениях.
Диспут состоялся в университетском городе Лейпциге, столице герцога саксонского Георга, который сам и устраивал его, несмотря на противодействие местного епископа. Георг был также в числе недовольных курией. Это была честная прямая натура. Хотя и воспитанный в строгом почитании церковной традиции, он искренно стремился к уяснению истины и надеялся, что личный обмен мыслей между враждующими сторонами даст им возможность лучше понять друг друга и прийти к соглашению. Диспут начался 27 июня. Открытие его произошло с обычной торжественностью, какою отличались все теологические состязания. Но по огромному стечению народа, по напряженному ожиданию собравшихся чувствовалось, что дело идет не о простом схоластическом турнире. Главные противники были каждый в своем роде выдающимися диспутантами. Экк славился как искусный диалектик; в этом отношении он не уступал Лютеру, а познаниями в философии и теологии, особенно же в церковной истории и церковном праве, решительно превосходил его. Зато Лютер был силен в другой области. Он знал Августина основательнее, чем кто-либо; кроме того, был очень начитан и в других отцах церкви – восточных и западных и благодаря пятнадцатилетнему изучению превосходно помнил соответствующие отрывки из Библии. По поводу этого диспута мы имеем первую характеристику реформатора, принадлежащую одному из присутствовавших, профессору Мозеллану:
“Мартин Лютер, – пишет Мозеллан, – среднего роста, до того истощен заботами и трудами, что можно пересчитать все кости на его сухощавом теле; впрочем, в полной свежести и силе зрелого возраста. Голос имеет звучный и громкий. Он исполнен учености и знает в совершенстве Св. Писание, которое помнит почти наизусть. Греческий и еврейский понимает достаточно, чтобы судить о достоинстве толкований. Он обладает огромным запасом фактических сведений, речь его льется свободно. В обхождении он учтив и приветлив, не имеет ничего стоически-сурового и напыщенного, умеет приноравливаться к лицам и обстоятельствам. В обществе он весел, шутлив и остроумен. У него всегда ясное лицо, как бы сильно ни угрожали ему противники. Трудно думать, чтобы он без благословения Божия мог предпринимать такие дивные вещи. Один лишь справедливый упрек делают ему все, а именно: он не соблюдает меры в полемике и обнаруживает больше едкости, чем это подобает теологу и учителю веры”.
Прения сначала завязались между Экком и Карлштадтом. В продолжение четырех дней оба противника диспутировали о свободе воли и отношении человека к благодати. Карлштадт, бойкий и самоуверенный на университетской кафедре, заметно пасовал перед уверенностью и находчивостью Экка. Особенно вредила ему слабая память, из-за которой он должен был поминутно рыться в разложенных пред ним книгах, чтобы отыскать нужный текст. Заметив эту слабую сторону, Экк потребовал, чтобы справки были запрещены. Спор нагнал на всех тоску, присутствующие засыпали; кончилось, по обыкновению, тем, что каждая из сторон осталась при своем мнении.
Но интерес собрания внезапно возрос, когда 4 июля взошел на кафедру Лютер. Экк сразу постарался свести спор на самую жгучую тему – на вопрос о папской власти. Лютер прежде всего стал настаивать на том, что нужно еще доказать, будто власть римского папы – установление столь же древнее, как и сама церковь Христова; по его мнению, папская власть не древнее четырех столетий. Тут Экку легко было опровергнуть его. Но, когда он вслед за тем стал утверждать, что папство ведет свое происхождение от начала церкви и что все, что вне ее, достойно вечного осуждения, он сделал большую оплошность, которою Лютер и не замедлил воспользоваться. Где в Писании, где у отцов церкви первых веков говорится о папстве? – спрашивал он. – И неужели Экк считает подлежащими вечному осуждению всю греческую церковь и ее величайших отцов, каковы Григорий Назианзин и Василий Великий?