Но, разумеется, княгиня не обращала внимания на подобные предостережения, которые впоследствии до известной степени оправдались на ее собственной судьбе.
При резкости и пылкости своего характера княгиня не стеснялась вступать и в опасные пререкания с великим князем. Как-то раз на большом обеде, данном им во дворце, разговор зашел при великой княгине о гвардейце Челищеве, которого подозревали в ухаживаниях за графиней Гендриковой, племянницей императрицы. Возбужденный вином, князь клялся, что велит отрубить голову Челищеву для примера другим за то, что тот осмелился влюбиться в родственницу своей государыни. Дашкова не могла воздержаться от возражения, что подобная мера кажется ей слишком жестокой.
– Вы просто дитя, – сказал ей в ответ на это великий князь, – ваши слова доказывают это; иначе вам было бы известно, что воздерживаться от смертной казни значит поощрять неповиновение и беспорядки всякого рода.
– Но, – возразила Дашкова снова, между тем как все молчали, с любопытством и удивлением поглядывая на смелую собеседницу, – вы говорите о таком предмете и в таком тоне, что подобный разговор может крайне встревожить настоящее собрание... Почти все здесь присутствующие жили в такое царствование, когда о подобном наказании не было и помину...
– Это ничего не значит, – запальчиво продолжал собеседник Дашковой, – или, лучше сказать, в этом-то и состоит причина нынешнего отсутствия дисциплины... Но, верьте моему слову, вы не больше как дитя, и ничего не понимаете в этом деле!
– Я охотно признаюсь, – отпарировала Дашкова, – что совершенно не в состоянии понять доводов вашего высочества, но я очень помню одно, что ваша августейшая тетка еще живет и царствует!
Поздней осенью 1761 года было объявлено, что императрице Елизавете остается жить несколько дней... Приближалась новая эра – и это влило свежие силы в Дашкову. Хотя она была больна и не вставала с постели, но, со свойственной ей решимостью поднялась, закуталась в шубу и поехала во дворец на Мойке, где жила императрица и другие члены царской фамилии. При этом роковом свидании произошел знаменательный разговор Дашковой с великой княгиней. Последняя была уже в постели; она знала, что Дашкова больна, и, предчувствуя, что приход больной – неспроста, немедленно приняла своего друга.
– Дорогая княгиня, – сказала хозяйка, – прежде, чем вы расскажете, что привело вас сюда в такой необыкновенный час, постарайтесь согреться... Вы, право, слишком пренебрегаете вашим здоровьем, которое так дорого князю Дашкову и мне...
Больной гостье, уложенной в постель, она хорошо укутала ноги.
– В настоящем положении, – сказала Дашкова, – когда императрице осталось жить только несколько дней, может быть, даже несколько часов, я не в состоянии более выносить мысли о неизвестности, в которую будет ввергнуто ваше благополучие приближающимся событием... Неужели невозможно принять какие-нибудь меры против угрожающей опасности и разогнать тучи, которые разразятся над вашей головой? Ради Бога, доверьтесь мне, я достойна этого и еще более докажу, что вы можете на меня положиться. Составили ли вы какой-нибудь план? Приняли вы какие-нибудь предосторожности для ограждения своей безопасности? Удостойте дать мне приказания и располагать мною...
Великая княгиня, прижав руку Дашковой к сердцу и обливаясь слезами, сказала:
– Благодарю вас, дорогая княгиня, благодарю так, что и выразить не в состоянии, и с полной откровенностью и правдой объявляю вам, что я не составляла никакого плана, что я не могу предпринять ничего, и думаю, что мне остается только мужественно встретить все, что бы ни случилось...
– В таком случае, – заявила энергичная Дашкова, – друзья должны действовать за вас... Что же касается меня, то я имею довольно сил, чтобы одушевить их всех... И на какую жертву я была бы для вас не способна!
При расставании друзья крепко обнялись, и княгиня Дашкова, исполненная решимости немедленно действовать, поспешила вернуться домой.
Во всяком случае, если и было прежде некоторое недоверие к 18-летней женщине и великая княгиня боялась ей сообщить свои задушевные мысли и желания, то энергичность, горячая преданность и решительность Дашковой наконец оказались в состоянии победить предубеждения против нее, и таким-то образом она, почти девочкой по летам, очутилась в числе несомненных участников широкого и смелого шага.
25 декабря 1761 года, в самый день Рождества, скончалась императрица Елизавета... Надежды многих унесла она с собой в могилу и многим развязывала руки... Фамилия Воронцовых с новым воцарением приобретала еще большее значение, нежели при покойной государыне; но великой княгине и ее преданному другу Дашковой новый порядок вещей не улыбался. Первой, как известно, приходилось получать не раз и публичные оскорбления от своего супруга. Екатерина Романовна, однако, и перед новым властелином не робела; природная черта ее характера – резкость – порой проявлялась и при очень неподходящей обстановке.
Раз, например, Екатерина Романовна, находясь во дворце, села играть с государем в карты, в его любимую игру. Проиграв партию, Дашкова забастовала, так как игра была крупная и проигрыш для нее очень чувствителен. Петр III настаивал на продолжении игры; Дашкова упорно отказывалась и наконец после нескольких резких, несдержанных слов, поспешила уйти.
– Это бес, а не женщина! – восклицали ей вслед присутствующие.
Вскоре подошло и еще событие, которое, так сказать, переполнило чашу. В январе 1762 года происходил обычный развод гвардии. Вдруг император заметил, что рота князя Дашкова ошиблась в маневре; Петр III сделал жестокий выговор молодому человеку; тот сначала в почтительных выражениях оправдывался, потом не выдержал и стал говорить резко. Этот эпизод очень напугал княгиню и ее родных: думали, что он не пройдет даром Дашкову, так как у последнего были враги среди лиц, окружавших Петра III. Единственным удобным средством являлось удаление князя на время из Петербурга. Для этого нашли благовидный предлог. Канцлер Воронцов, по просьбе племянницы, дал ее мужу поручение в Константинополь с официальным извещением о восшествии на престол нового императора.
Императрица утешала тосковавшую в разлуке с мужем княгиню. “Письма ваши так грустно настроены, – пишет она в одной из своих записок Дашковой, – что я советовала бы вам менее сокрушаться об отъезде нашего посланника и верить тому, что он возвратится к нам цел и невредим; по крайней мере, я желаю этого для нашего общего утешения”...
Между тем работа в пользу Екатерины кипела энергично, и во всяком случае Дашкова была одной из самых горячих работниц. Что действительно приверженцы будущей “Семирамиды Севера” работали с успехом, – это доказывается очень быстрым осуществлением их желаний....
Петр III ничего не хотел видеть и слышать. Этот добрый государь; воротивший толпы ссыльных прежних царствований, уничтоживший ненавистное “слово и дело”, давший “права вольности” дворянству, вел себя, однако, во многих отношениях нетактично и давал немало поводов для желаний об изменении наступившего порядка вещей...
Итак, мы видим, что молоденькая княгиня лелеяла очень рискованные и смелые планы и шла с энергией и настойчивостью к их исполнению. Это не может нам не представляться изумительным по отношению к особе, едва только вышедшей из отроческих лет. Но для того, чтобы осветить эту решимость Дашковой со всех сторон, мы должны указать на два чрезвычайно характерных обстоятельства как вообще по отношению к тому времени, так и, в частности, к самой Екатерине Романовне.
Гордая, сознававшая свои силы и умственное превосходство Дашкова не могла не завидовать своей простушке сестре Елизавете, не обладавшей никакими особенными дарованиями, но которой судьба готовила высокую, блестящую будущность. Уже один этот жестокий червь зависти должен был заставить Дашкову стать в лагерь великой княгини, так как, во всяком случае, в другом лагере ей была суждена далеко не первая роль. Как, “толстушка” Елизавета, не обладавшая ни красотой, ни особенным умом, ни энергией, должна была получить высокий удел избранницы? Она уже украсилась орденом Екатерины, – отличием принцесс крови, – а у Дашковой ничего этого не было! Гордая и достаточно тщеславная княгиня не могла переносить такого унижения равнодушно. И не особенно ошибется тот, кто в зависти к счастливой сестре будет видеть могущественный, более, чем многие другие, рычаг того, что Екатерина Романовна стала страстным партизаном императрицы.
