И, задумываясь над будущностью русской оперы, критик заканчивает свой разбор «Русалки» утверждением, что если русские композиторы пойдут далее по пути, проложенному Глинкою и Даргомыжским, то «русская опера с гордостью будет хвалиться своим репертуаром, теперь уже богатым по качеству, но, к сожалению, еще очень бедным по количеству».
«Русалка в публике имела успех, а иностранными артистами, успевшими познакомиться с нею, и даже некоторыми знатоками музыки из русских она признана за произведение замечательное». Так писал о своей опере сам Даргомыжский, и такому заявлению его хотелось бы верить, но, к сожалению, оно было в значительной мере ошибочно. Существование некоторых знатоков, сочувствовавших произведению Даргомыжского, отвергать, конечно, нельзя, хотя бы потому, что в числе ценителей оперы были такие действительные знатоки, как А. Н. Серов, М. И. Глинка и некоторые другие; но дело в том, что таких ценителей было очень мало. Что же касается массы публики, то в действительности отношение ее к новой опере не отличалось, по-видимому, ни единодушием, ни сознательностью, ни даже определенностью. Обстоятельство это, конечно, очень печально, но тем не менее достоверно и подтверждается всеми сохранившимися от того времени известиями. Вот, например, отрывок из письма самого Даргомыжского к любимой ученице его Л. И. Кармалиной (от 6 декабря 1856 года):
«Русалка» моя, – пишет композитор, – большинству мужчин не нравится. Они умничают, и если который из них и хвалит оперу, то хвалит условно некоторые номера. Некоторые рецензенты ставят ее ниже других русских опер.
А вот другая выдержка из письма к тому же лицу, написанного год спустя после первого (9 декабря 1857 года), когда успех или неуспех оперы гораздо более выяснился.
«Я не заблуждаюсь, – говорит Даргомыжский. – Артистическое положение мое в Петербурге незавидно. Большинство наших любителей музыки и газетных писак не признают во мне вдохновения. Рутинный взгляд их ищет льстивых для слуха мелодий, за которыми я не гонюсь. Я не намерен снизводить для них музыку до забавы. Хочу, чтобы звук прямо выражал слово. Хочу правды. Они этого понять не умеют. Отношения мои к здешним знатокам и бездарным композиторам еще более грустны, потому что двусмысленны. Уловка этих господ известна: безусловно превозносить произведения умерших, чтобы не отдавать справедливости современным. Это ведется с давних времен», и проч.
Все это, без сомнения, говорит очень мало об «успехе» произведения…
Каковы же были, однако, причины неуспеха? Прежде всего, конечно, недостаток истинного понимания и испорченный вкус публики. Как мы уже замечали, время появления «Русалки» совпало с эпохою упадка музыкальных вкусов в России, с эпохою печального господства чуждой итальянской оперы и «площадной» музыки, как любил выражаться А. Н. Серов. Русская же опера, как бы возвышенно прекрасна она ни была, не имела в то время никаких шансов на успех уже по одному тому, что не могла рассчитывать даже на понимание. Интересен в этом отношении характерный образчик такого непонимания, передаваемый Серовым. Дело касалось именно «Русалки».
«Мне случилось слышать, – рассказывает Серов, – как один господин уверял другого, что А. С. Даргомыжский именно „переделал“ прежнюю „Русалку“ (тогдашнюю бездарную оперу „Днепровская Русалка“, в свою очередь переделанную из венской „Donauweilchen“). Тоже, говорит, „киевский князь“, русалка влюблена в него, посылает за ним дочку, поет: „Приди в чертог ко мне златой“, – и заманивает его наконец в свое царство. Все это как было прежде, только, продолжал этот господин, прежняя опера гораздо лучше. В нынешней переделке совсем нет „мотивов“. Есть, правда, один мотивчик хорошенький, в хоре русалок, да и то выкраден из Беллини».
Как ни курьезен удивительный «господин» Серова и как ни исключителен сам рассказ, он все же дает некоторое понятие о том, до чего могло доходить простодушие некоторой части тогдашней публики. Итак, непонимание, неподготовленность аудитории были главною причиною неуспеха «Русалки».
Но, кроме этой основной и в то время неустранимой причины малого успеха оперы, были еще и другие, вполне устранимые причины, ответственность за которые всецело падает на тогдашнюю дирекцию театров. Мы говорим о постановке оперы – более чем плохой, прямо сказать – невозможной. Посмотрим, что могла сделать и что сделала в этом отношении дирекция.
«Народность, – говорит Серов, разбирая текст оперы, – придает поэтическим подробностям ее новые красоты определенностью местного колорита и, следовательно, вызывает оригинальность и в музыке, и в постановке». «Со стороны „сценической“ – сюжет один из богатейших для оперы. Тут есть пышный княжеский терем и в нем свадебный пир на весь мир, тут есть лунная ночь над Днепром, в Днепре таинственные существа – русалки, с их играми и смехами, наконец, вся роскошь их подводного царства. Какие богатые контрасты, какое раздолье для костюмеров и декораторов!»
Но, разбирая вслед за тем отдельные сцены оперы с точки зрения их наличной постановки, критик вынужден отметить «жалкую участь», которой подвергаются такие сцены «под прозаическими условиями рутинной постановки». Дойдя же до картины подводного царства (в четвертом акте), Серов говорит следующее:
«Картина эта – чтобы еще раз показать царицу русалок и исполнение ее мести – была бы кстати, если б постановка ее поэзиею и роскошью для глаз отвечала вполне вымыслу. Если же эта заключительная картина осуществляется на театре без малейшего участия поэзии и вкуса, то, без сомнения, гораздо лучше пожертвовать этой пантомимной картиной вовсе… При неудачной постановке картина… слишком близко напоминает обыкновенное, избитое окончание балетов и даже арлекинад, где чета влюбленных соединяется в храме купидона, при торжественном сиянии разноцветных бенгальских огней».
А вот что писал о том же предмете сам злополучный автор «Русалки», к тому же придававший особое значение именно делу постановки своей оперы:
«Не можете себе представить, как гнусная постановка оперы вредит эффекту музыки! Затасканные декорации и костюмы наводят уныние. На свадьбе князя горят две пары тройниковых канделябр. Боярские костюмы и застольные украшения, выдержавшие около сотни представлений в пьесе „Русская свадьба“, носят на себе прорехи и следы закулисной неопрятности. А в конце оперы, вместо грациозного плавания живых русалок, влекущих тело утопшего князя, спускаются перпендикулярно две деревянные морские чучелы: головы человеческие, с бакенбардами на щеках, а туловища огромных окуней, с кольцеобразными хвостами. В утешение – одна из этих голов похожа как две капли воды на Гедеонова[14]. Судите сами, хорош ли эффект?» (Из письма к Л. И. Кармалиной, от 9 декабря 1857 года).
Итак, вот в каком наряде должна была появляться перед публикою несравненная «Русалка» Даргомыжского! Не достаточно ли одной этой обстановки, чтобы погубить какое угодно произведение? Но, как оказывается, дирекция не ограничилась и этим, и из автобиографии композитора мы узнаем, что «опера исполняется второстепенными артистами, дается редко, кое-как, в летние месяцы, а зимой вовсе не дается». Поистине, наш композитор родился не под счастливой звездой!..
Так грустно обстояли дела Даргомыжского с «Русалкою» в 1856—1857 годах, и в таком положении суждено им было оставаться еще долгое время. Не ранее как лет только через десять после первой постановки оперы на сцене судьба «Русалки» изменилась к лучшему. К тому времени в музыкальном сознании русского общества произошел некоторый переворот, вкусы публики переменились, и за «Русалкою» было наконец признано подобающее ей значение.
Этот поворот в симпатиях общества наш композитор также отмечает в своей автобиографии, но делает это уже как-то холодно, равнодушно, тоном человека ко всему привыкшего и ничему более не удивляющегося. «В 1866 г., – пишет он, – „Русалка“ стала даваться с тою же обстановкой, но с невероятным, загадочным успехом: дело времени».
