5 мая 1794 года Дюпен представил Конвенту доклад, в котором повторил все обвинения ревизоров.
Конвент постановил отдать откупщиков на суд революционного трибунала. Это был смертный приговор. Революционный трибунал, составленный из креатур Робеспьера, никого не миловал. Декрет Конвента был передан в трибунал 7 мая. Но уже 5-го Фукье Тенвиль подписал обвинительный акт: у них это было заранее обделано с Дюпеном.
Обвиненные встретили весть о смерти спокойно. В те времена к этому привыкли. Двое – Мольен и Тавернье – хотели отравиться, чтобы избежать позорной казни и оскорблений толпы, и предложили Лавуазье разделить с ними участь. Но он отговорил их: «Зачем упреждать смерть? Разве она будет постыднее, если постигнет нас по приказу другого, по приказу несправедливому? Здесь сам избыток несправедливости уничтожает позор. Мы можем спокойно оглянуться на нашу жизнь, спокойно умереть в ожидании приговора, который будет высказан, может быть, через несколько месяцев; наши судьи не в трибунале, перед которым мы предстанем, не в толпе, которая будет оскорблять нас. Чума опустошает Францию, она готова постигнуть и нас; по крайней мере, она убивает разом… Прибегать к самоубийству значило бы избавлять от ответственности неистовых людей, которые посылают нас на эшафот. Вспомним о тех, кто взошел на него раньше, и оставим такой же хороший пример тем, кто взойдет на него после нас».
В тот же день заключенных отправили в тюрьму Консьержери, где они провели два дня в очень скверной обстановке. Седьмого их водили в революционный трибунал для допроса. По возвращении оттуда Лавуазье написал письмо одной из своих родственниц:
«Я прожил довольно долгую и очень счастливую жизнь и думаю, что воспоминание обо мне будет возбуждать некоторое сожаление, быть может, соединится с некоторой славой. Чего мне желать больше? Судьба, постигшая меня, по крайней мере, избавляет меня от одряхления. Я умру целиком – это тоже одно из благ, доставшихся на мою долю. Меня огорчает только то, что я не могу ничего сделать для своей семьи; не могу оставить ни ей, ни Вам никакого доказательства моей любви и признательности.
Итак, правда, что честное служение обществу, важные услуги родине, карьера, употребленная на пользу и преуспеяние человеческих искусств и знаний, не могут избавить от зловещего конца, от смерти, постигающей преступников!
Я пишу Вам сегодня, потому что завтра, быть может, это уже будет невозможно и потому что мне приятно думать о Вас и о дорогих мне лицах в мои последние минуты. Это письмо предназначается Вам и всем, кто принимает во мне участие. Вероятно, это мое последнее письмо».
На следующий день, 8 мая, их обыскали, отобрали часы и другие дорогие вещи и отвели в революционный трибунал. Официальным защитникам было дано четверть часа для переговоров с подсудимыми о деле, которое им – защитникам – было совершенно неизвестно. После этого заседание было открыто. Председательствовал Коффингаль, обвинял, за отсутствием Фукье Тенвиля, Лиэндон. Перечислив преступления откупщиков, он заключил свою речь словами: «Мера злодеяний этих вампиров переполнена, безнравственность этих тварей признана общественным мнением, – они виновники всех бедствий, преследовавших Францию в течение многих лет!»
Защитники, незнакомые с делом, разумеется, не могли сказать ничего путного; откупщики попробовали объясняться, но им заткнули рты, объявив, что они могут отвечать только «да» или «нет», а не пускаться в рассуждения; их оправдательная записка не была принята во внимание.
Во время судебного разбирательства явился гражданин Галле с петицией от Совещательного бюро, в которой указывались научные заслуги Лавуазье. «Республика не нуждается в ученых, – отвечал ему Коффингаль, – не мешайте правосудию совершать свой ход».
Одно обстоятельство затрудняло несколько это правосудие: дело откупщиков не подлежало ведению революционного трибунала, судившего только за государственные преступления: заговоры против республики, сношения с эмигрантами и т. п.
Но какое отношение имели к заговору против республики подделка табака или финансовые плутни, да еще совершенные пятнадцать лет тому назад, когда о республике и помину не было? Если бы даже обвинения против откупщиков были верны, революционному трибуналу тут нечего было делать. Предстояло придумать благовидную формулу обвинения; Коффингаль, старый судейский крючок, напрактиковавшийся еще при прежнем порядке, так сформулировал вопрос присяжным: «Существовал ли заговор против французского народа, имевший целью облегчить успех врагам Франции посредством всевозможных вымогательств и лихоимств, подмешивания в табак воды и вредных для здоровья граждан ингредиентов, взимания 10 и 6 процентов вместо 4, назначаемых законом, всевозможных краж и грабежа казны и народа с целью похитить у нации огромные суммы, необходимые для войны с деспотами, вооружившимися против республики, и доставить их этим последним?»
Присяжные отвечали на этот вопрос утвердительно.
Суд приговорил обвиняемых к смертной казни на основании статьи уголовного кодекса, карающей смертью «всякие сношения с врагами Франции, имеющие целью облегчить им завоевание, передавая в их руки крепости, города, арсеналы и прочее или оказывая им поддержку деньгами, солдатами и припасами».
Подсудимые – 28 человек – были отведены в Консьержери, а оттуда немедленно отправлены на революционную площадь. Все они были спокойны и молчали. Только д'Отерош заметил, глядя на толпу санкюлотов и намекая на конфискацию имущества откупа: «Досадно, что приходится иметь таких безобразных наследников».
Толпа против обыкновения встретила их молча и даже как будто с сожалением. Впрочем, в это время резня уже начинала утомлять нацию. Гильотина работала больше, чем когда-либо; однако с разных сторон уже высказывалось отвращение к террору.
Лавуазье был четвертым по списку. Перед ним казнили его тестя, Польза. Затем наступила его очередь…
«Палачу довольно было мгновения, чтобы отрубить эту голову, – сказал на другой день Лагранж, – но, может быть, столетия будет мало, чтобы произвести другую такую же».
Имущество откупщиков было конфисковано. Так как оно далеко не достигало 130 миллионов, то Дюпен предложил отобрать имущество у жен и детей казненных.
Вдова Лавуазье осталась без всяких средств к существованию.
Впрочем, это тянулось недолго. Колесо революции свершило свой полный круг, и началось обратное движение. У вождей терроризма опустились руки. Они раздавили всех своих врагов и остановились в недоумении над грудой трупов. Дальше идти было некуда. Месяца через два после казни откупщиков наступило 9 термидора: партия Робеспьера была уничтожена. Погибли Фукье, Коффингаль, большая часть судей, казнивших Лавуазье. Почти все они встретили смерть с тем же холодным спокойствием и уверенностью в своей правоте, с какими сами посылали на казнь «врагов революции». Но тот, кто разыграл в деле с откупом едва ли не главную роль – депутат Дюпен, уцелел, убедившись, что ветер повернул в другую сторону, он решил забежать зайцем, предложил вернуть конфискованное имущество родственникам убитых и представил Конвенту доклад, в котором сваливал всю вину на Робеспьера и его приверженцев. Он все же был арестован, но впоследствии освобожден и прожил до 1820 года, всеми забытый. Этот ничтожный и трусливый человек только на мгновение промелькнул в политической жизни; волна революции случайно вынесла его на поверхность; он успел загрязнить себе руки бессмысленным убийством и погрузился в ту же бездну ничтожества, из которой ему никогда не следовало бы выходить.
Имущество откупщиков было возвращено их вдовам и детям.
Г-жа Лавуазье прожила еще 42 года. Она издала сборник научных исследований своего мужа; салон ее посещали Кювье, Гумбольдт, Араго, Био, Лаплас и другие. Но она прекратила сношения с Фуркруа, де Морво и другими коллегами Лавуазье, принадлежавшими в эпоху террора к крайней партии. В 1805 году она вышла замуж за знаменитого физика графа Румфорда, но брак оказался неудачным, и они разошлись. В 1836 году она умерла на 79-м году жизни.
