Подобная двойственность, подобные колебания обыкновенно возбуждают в нас мысль о слабости, нерешительности. Но вникнем поглубже в деятельность Лавуазье: мы будем поражены его мужеством, его величием. Многие из его товарищей по академии, предвидя кровавую расправу, бежали из Франции; иные, как Фуркруа, примкнули к якобинцам, заседали на скамьях Горы в Конвенте, а впоследствии сами проклинали неистовство крайней партии. Наконец, третьи притихли, попрятались, надеясь остаться незамеченными в общем хаосе. Ничего подобного мы не замечаем у Лавуазье. Он смело выступает на защиту учреждений, которым сочувствует, например, академии, хотя уже это одно могло навлечь на него обвинение в «заговоре против республики». Никакие соображения личного характера не заставили его примкнуть к партии Робеспьера, которой он не сочувствовал. Он спокойно продолжает свою деятельность, оставаясь по-прежнему сторонником реформ и противником насилия. Его двойственность была результатом его проницательности, но мы не замечаем в его поступках трусости, слабости, нерешительности.
Первый период революции, период реформ по преимуществу, прошел сравнительно спокойно. Лавуазье участвовал в выборах депутатов в законодательное собрание в Блуа, в качестве одного из представителей местной аристократии, и составил «тетрадь» (cahier) этого сословия: в ней аристократия отказывалась от своих привилегий; требовала уравнения налогов, которые должны взиматься со всех лиц и владений соответственно их доходу и назначаться только со свободного согласия нации. Требовали также свободы печати, неприкосновенности личности, уничтожения полицейского произвола, цехов и корпораций, которые «не позволяют гражданам пользоваться их способностями», и т. д. Словом, «тетрадь» была составлена в самом широком реформаторском духе.
Лавуазье баллотировался и в депутаты, но был избран только кандидатом. Говорили, что тут повлияла его должность откупщика податей, считавшаяся несколько зазорной; может быть и то, что он был «parvenu» – мещанин во дворянстве – в глазах истых аристократов.
Вернувшись в Париж, он продолжал заниматься делами откупа, академии, порохового управления, составляя в то же время свой «Traité de chimie» и производя опыты над дыханием в сотрудничестве с Сегэном. Кроме того, он был избран в собрание городских представителей, где заседала в то время целая плеяда знаменитостей: мэр Бальи, начальник национальной гвардии Лафайет, ученые Кондорсе, Жюсье, Бруссоне, будущие революционные заправилы Бриссо, Дантон, Сантерр и другие.
Он участвовал также в различных комиссиях: монетного дела, народного здравоохранения и других; занимался ревизией госпиталей, выработкой мер, направленных на сохранение ружей от ржавчины, и другими делами, о которых мы не будем распространяться.
Он был членом «Клуба 1789 года» – клуба умеренной партии, поставившего своей задачей развитие, защиту и распространение принципов свободной конституции. Клуб этот существовал до 1791 года, но под конец потерял всякую популярность; принадлежность к нему даже считалась признаком плохих гражданских чувств.
С особенным усердием занимался в это время Лавуазье экономическим положением Франции. Помимо мелких статей и докладов он составил обширный труд «О территориальном богатстве Франции». Работа была напечатана в 1791 году по распоряжению Национального собрания. Она и до сих пор не потеряла значения как один из главных источников для суждения об экономическом состоянии Франции накануне революции.
Между тем положение дела ухудшалось. Партия реформ сходила со сцены; на ее место выдвигалась партия расправы. Власть начинала переходить от правительства к клубам якобинцев и кордельеров; заговорили об уничтожении королевской власти; зашипел Марат. Марат злился на всех, в том числе и на ученых, в частности на Лавуазье. Независимо от величия и славы последнего, которые одни были достаточны для возбуждения ненависти в таком человеке, как Марат, тут была и личная причина для злости. Когда-то Марат представил академии бездарнейший трактат «Об огне». Лавуазье отозвался о нем презрительно. Теперь Марат отплачивал ему сторицею в своем «Друге народа»:
«Вот вам корифей шарлатанов, господин Лавуазье, сын сутяги, недоучившийся химик, ученик женевского спекулянта, откупщик податей, управляющий пороховым делом, администратор учетной кассы, секретарь короля, член Академии наук, величайший интриган нашего времени. Поверите ли вы, что этот молодчик, который получает 40 тысяч ливров дохода и коего единственные права на общественную признательность заключаются в том, что он посадил Париж в тюрьму, уничтожил в нем циркуляцию воздуха посредством стены, стоившей 33 миллиона бедному народу, и перевез порох из арсенала в Бастилию в ночь с 12 на 13 июля, – интригует, как черт, чтобы быть избранным администратором Парижского департамента. Жаль, что его не вздернули на фонаре 6 августа; избирателям не пришлось бы краснеть за его выбор».
В памфлете «Современные шарлатаны», направленном против знаменитейших ученых Франции – Лапласа, Монжа, Кассини, Фуркруа – он говорит о Лавуазье:
«Лавуазье – мнимый отец всех сенсационных открытий; не имея своих идей, он присваивает чужие; но, не умея их оценить, отказывается от них так же легко, как принял, и меняет системы, как башмаки. В течение каких-нибудь шести месяцев он поочередно цеплялся за новые доктрины огня – принципа, огненной жидкости, скрытой теплоты. В еще более короткий срок он сначала был ярым защитником флогистона, потом безжалостно нападал на него. Гордый своими великими делами, он почивает на лаврах, тогда как его паразиты превозносят его до небес».
Это, прежде всего, несказанно глупо, – однако это глупость палача, чувствующего свою силу.
Пороховое управление, а заодно и Лавуазье, тоже подвергалось нападкам со стороны многих клубов и газет, требовавших свободной торговли порохом. Лавуазье и его товарищи должны были издать мемуар в свою защиту. Они указывали на заслуги управления, увеличение производства, улучшение пороха, избавление населения от стеснений, связанных с прежней системой. Если же монополия, которой пользовалось правительство, несовместима с принципами свободной торговли, то ведь не управление ее создало.
Вообще, в это время начинались черные дни для Лавуазье. Администрация поглядывала на него косо. Ему отказали в нескольких должностях, которых он добивался, – и это его очень огорчило.
Однако когда управление государственными доходами перешло в руки нации, он был сделан членом «национальной казны». В ней он устроил такую строгую и простую систему отчетности, что в каждую данную минуту можно было получить точные сведения о состоянии кассы.
Вскоре затем Лавуазье потерял место управляющего пороховым делом, которым дорожил, главным образом, из-за лаборатории, устроенной в арсенале. Впрочем, правительство уважило его просьбу, оставив за ним помещение и лабораторию.
Все более и более убеждаясь в своем бессилии, встречая со всех сторон подозрительное отношение, обвинения в недостатке гражданских чувств, он и сам решил развязаться с должностями, тем более что они отнимали у него почти все время. «Я начинаю чувствовать тяжесть громадного бремени, которое лежит на мне», – пишет он в конце 1791 года. Он не успевал приводить к концу начатые работы, не мог исполнить проектированных исследований над пищеварением, функциями крови и хила. Положение дел казалось ему безнадежным. В феврале 1792 года он вышел из казначейства. Вскоре ему снова предложили место управляющего арсеналом; он отказался, предвидя неудачу. Предчувствия не обманули его: через несколько дней в арсенал явился комиссар одной из городских секций, опечатал бумаги, арестовал управляющих. Один из них, Лефошё-отец, лишил себя жизни, другие были освобождены Национальным собранием. Затем король хотел назначить его министром. Лавуазье отказался. В письме, написанном им королю по этому поводу, отразился его взгляд на современное положение дел.
«Честный человек и гражданин не должен принимать важного места, раз не надеется исполнить во всем объеме связанные с ним обязанности.
