Но восторженная любовь к истине наконец одержала победу над темным инстинктом самосохранения, – и Бруно сделался жертвою своих научных убеждений.
В одном из своих латинских стихотворений Бруно восклицает: «Храбро боролся я, думая, что победа достижима. Но телу было отказано в силе, присущей духу, и злой рок вместе с природою подавляли мои стремления… Я вижу, что победа есть дело судьбы. Было во мне все-таки то, что могло быть при этих условиях и в чем не откажут мне будущие века, а именно: «Страх смерти был чужд ему, – скажут потомки, – силою характера он обладал более, чем кто-либо, и ставил выше всех наслаждений в жизни борьбу за истину». Силы мои были направлены на то, чтобы заслужить признание будущего».
Сохранился разговор, который Бруно еще до возвращения в Италию часто вел с собою, пытаясь ослабить в себе боязливые предчувствия своей страдальческой кончины. Вспоминая о философах древности и св. Лаврентии, который, по словам легенды, был заживо сожжен на медленном огне, Бруно спрашивал, что делало этих людей героями среди ужаса смертельных страданий. И отвечал: «Есть, люди, у которых любовь к божественной воле так велика, что их не могут поколебать никакие угрозы или запугивания. Тот, кто заботится еще и о своей плоти, не может чувствовать себя в общении с Богом. Лишь тот, кто мудр и добродетелен, может быть вполне счастлив, ибо он более не чувствует страданий». Только с начала 1599 года мы опять имеем сведения об узнике, который надолго без вести исчез для мира. 14 января Белармин представил восемь еретических положений, извлеченных из сочинений Бруно. Конгрегация постановила потребовать от Бруно отречения от этих положений и потому нашла необходимым дополнить их. Три недели спустя папа, по согласию с конгрегацией, приказал предъявить эти дополненные тезисы обвиняемому как еретические: «Если признает он их такими – хорошо; не признает – дать ему на размышление 40 дней». Но срок этот истек без результата. 21 декабря при общем обходе заключенных Бруно опять спрашивали, желает ли он отречься от своих заблуждений. Великий узник твердо заявил, что он не может и не хочет отречься, что ему не от чего отрекаться, что он не знает, в чем его обвиняют. Это заявление лишь ускоряло развязку. Тщетно посылала конгрегация для переговоров с Бруно генерала ордена Ипполита Марию и его викария Павла Мирандолу. Бруно отказался признать представленные ему тезисы за еретические и с негодованием прибавил: я не говорил ничего еретического, и учение мое неверно передано служителями инквизиции.
20 января 1600 года состоялось последнее, заключительное заседание по делу Бруно. Сочинение его, посвященное папе, было развернуто, но не читалось. Его святейшество одобрил решение конгрегации и постановил о передаче брата Джордано в руки светской власти. 9 февраля Бруно был отправлен во дворец великого инквизитора кардинала Мадручи, и там, в присутствии кардинала и самых знаменитых теологов, его принудили преклонить колено и выслушать приговор. Он был лишен священнического сана и отлучен от церкви. После того его сдали в руки светским властям, поручая им подвергнуть его «самому милосердному наказанию и без пролития крови». Такова была лицемерная формула, означавшая требование сжечь живым.
Бруно держал себя с невозмутимым спокойствием и достоинством. Только раз он нарушил молчание: выслушав приговор, философ гордо поднял голову и, с угрожающим видом обращаясь к судьям, произнес следующие слова, ставшие историческими: «Быть может, вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю».
Из дворца Мадручи Бруно был отвезен в светскую темницу; исполнение приговора назначили на 12 февраля. Инквизиция еще не теряла надежды, что она устрашит этого удивительного еретика близостью мучительной казни и заставит его как раскаявшегося ренегата его собственной философии вернуться в лоно католической церкви. Но и на этот раз надежды судей не оправдались. Бруно не отрекся. «Я умираю мучеником добровольно, – сказал он, – и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесется в рай». Таким образом, еще раз предоставленный ему срок истек бесполезно. Наступил день 12 февраля 1600 года.
В Римской Кампанье цвела и благоухала итальянская весна. Жаворонки щебетали в голубом эфире; в миртовых рощах пели соловьи. В самом Вечном городе хоругви и звон колоколов возвещали большое торжество. Климент VIII, тот мудрый и благочестивый папа, которому удалось вернуть Генриха IV в лоно католической церкви, праздновал свой юбилей. Рим кипел пилигримами из всех стран. Одних кардиналов съехалось до пятидесяти; вся католическая церковь, в лице ее высших сановников, собралась около своего главы и ожидала сожжения Бруно. Представители религии любви предвкушали зрелище предсмертных мук умирающего философа.
«Суровость приговоров святой инквизиции, – говорит Шиллер, – могла быть превзойдена лишь тою бесчеловечною жестокостью, с какой приводились они в исполнение. Соединяя смешное с ужасным, увеселяя глаз оригинальностью процессии, инквизиция ослабляла чувство сострадания в толпе; в насмешке и презрении она топила ее сочувствие. Осужденного с особенной торжественностью везли на место казни; красное как кровь знамя предшествовало ему; шествие сопровождалось совокупным звоном всех колоколов; впереди шли священники в полном облачении и пели священные гимны. За ними следовал осужденный грешник, одетый в желтое одеяние, на котором черною краскою были нарисованы черти. На голове у него был бумажный колпак, который оканчивался фигурою человека, охваченного огненными языками и окруженного отвратительными демонами. Обращенным в противоположную сторону от осужденного несли Распятие: ибо спасения уже не существовало для него. Отныне огню принадлежало его смертное тело; пламени ада – его бессмертная душа. За грешником следовали духовенство в праздничном одеянии, правительственные лица и дворяне; отцы, осудившие его, заканчивали ужасное шествие. Можно было подумать, что это труп, который сопровождают в могилу, а между тем это был живой человек, муками которого теперь должен был так жестоко развлекаться народ. Обыкновенно эти казни совершались в дни больших торжеств; к этому времени накопляли побольше жертв, чтобы численностью их увеличить значение праздника. В особо торжественных случаях при казнях присутствовали короли, они сидели с непокрытыми головами, занимая места ниже Великого Инквизитора, которому в эти дни принадлежало первое место. Да и кто бы мог не трепетать перед трибуналом, рядом с которым не садились сами короли?»
Такое аутодафе было приготовлено 17 февраля для Бруно. Сотни тысяч людей стремились на campo dei Fiori и теснились в соседних улицах, чтобы, если уж нельзя попасть на место казни, то по крайней мере посмотреть процессию и осужденного. Но вот и он, худой, бледный, состарившийся от долгого заключения; у него каштановая окладистая борода, греческий нос, большие блестящие глаза, высокий лоб, за которым скрывались величайшие и благороднейшие человеческие мысли. Свой последний ужасный путь он совершает со звенящими цепями на руках и ногах; на вид он как будто выше всех ростом, хотя в действительности он ниже среднего. На этих некогда столь красноречивых устах теперь играет улыбка – смесь жалости и презрения. Цель шествия достигнута; остается еще подняться по лестнице, ведущей на костер. Осужденный поднялся, его привязывают цепью к столбу; внизу зажигают дрова, образующие костер. Пламя трещит; огненные языки поднимаются все выше и выше; вот они уничтожили позорное одеяние и, как бы негодуя, что на голове мыслителя оказался дурацкий колпак, обращают его в пепел; стали видны лоб и роскошные волосы, обвивающие столб, к которому привязан страдалец. Пламя уничтожает и их и начинает жечь обнаженное тело…
Бруно сохранял сознание до последней минуты; ни одной мольбы, ни одного стона не вырвалось из его груди; все время, пока длилась казнь, его взор был обращен к небу.
Из толпы смотрел на эту казнь известный уже нам Гаспар Шопп. Вернувшись домой, он тотчас же в письмах к своему другу описал это сожжение, которое, по его саркастическому выражению, «перенесло Бруно в те миры, которые он выдумал».
