Он даже давал концерт, но, конечно, провалился. Неудачи в Лозанне заставили его перенести свою музыкальную деятельность в Невшатель. Уже более опытный, по природе музыкальный, старательно учившийся сам, Руссо успел в Невшателе приобрести уроки и давал их не без успеха. Здесь он встретил одного сирийского монаха, выдававшего себя за иерусалимского архимандрита и собиравшего пожертвования на религиозные учреждения Иерусалима. Руссо очень увлекся деятельностью монаха и примкнул к нему, но в Золотурне французский посланник, ранее бывавший на Востоке, уличил самозванного архимандрита и приютил у себя Руссо, который увлекся идеей поступить на военную службу. Посланник отправил его в Париж, где Руссо надеялся застать и Варанс. Эта надежда не осуществилась, так же как и планы военной службы. После нескольких дней пребывания в Париже он решил возвратиться в Савойю, где и нашел Варанс, но уже не в Аннеси, а в другом городке Савойи, в Шамбери.
Все эти многочисленные путешествия 1731 года: из Аннеси в Лион, из Лиона в Аннеси, из Аннеси через Женеву и Лозанну во Фрибур, из Фрибура в Лозанну, из Лозанны в Невшатель, из Невшателя через Берн и другие города Швейцарии в Золотурн, из Золотурна в Париж и из Парижа через Лион и Аннеси в Шамбери – были совершены Руссо пешком и наполнили его жизнь именно теми впечатлениями сердечного общения с природой и простого деревенского быта, которые были так любимы Жан-Жаком и о которых он нам оставил столько бесподобных рассказов. Следить за ними значило бы перепечатать многие страницы «Исповеди», посвященные этим странствованиям. Ни задача, ни объем нашей книги не позволяют нам этого сделать. Я отмечу лишь один эпизод путешествия из Парижа в Лион, характерный для истории постепенного развития идей и философского настроения Руссо. Приведем этот эпизод в его изложении: «Однажды, охваченный желанием ближе увидеть местность, которая мне издали казалась особенно восхитительной, я свернул с большой дороги, но затем, увлекаясь видами, столько раз сворачивал вправо и влево, вперед и назад, что потерял путь. Проблудив бесполезно несколько часов, истомленный до изнеможения, проголодавшийся до смерти, я зашел в хижину крестьянина, очень бедную и невзрачную лачужку, но единственную встреченную мною в окрестности. Я полагал, что и здесь, во Франции, так же, как в Женеве и вообще в Швейцарии, все могут по желанию и средствам оказывать гостеприимство путнику. Я попросил хозяина дать мне пообедать за плату. Он мне предложил снятого молока и грубого ячменного хлеба, уверяя, что это все, что он имеет. Я с жадностью пил это молоко и уничтожил весь поданный мне ломоть хлеба, но этого было недостаточно для человека столь утомленного и так проголодавшегося. Мой аппетит убедил крестьянина в совершенной правдивости моего рассказа о себе. Он сам сказал мне об этом, прибавив, что видит во мне доброго и честного человека, который не пожелает предать его. Затем он открыл маленький люк около кухни, спустился в подполье и скоро возвратился, неся прекрасный пшеничный хлеб, аппетитный кусок окорока и бутылку порядочного вина, что меня, голодного и жаждущего, очень обрадовало. К этому была прибавлена отличная яичница, и я пообедал с удовольствием, с каким редко обедают гастрономы. Когда пришло время расплачиваться, мой гостеприимный хозяин решительно и с явным страхом отказывался принять плату. Я не понимал, чего он боится. Наконец он произнес имена надзирателей и сборщиков. Он мне сознался, что прячет от них свое вино и свой хлеб и что он был бы вконец разорен, если бы агенты эти не были уверены, что он умирает с голоду. Все это и многое другое, что он передавал мне, оставило во мне неизгладимое впечатление. Отсюда зародилась во мне та неугасимая ненависть, которая с этих пор наполняет мое сердце против лишений, испытываемых несчастным народом, и против его угнетателей. Этот крестьянин, хотя и зажиточный, не смел спокойно есть хлеб, добытый в поте лица, и мог избежать разорения, лишь прикидываясь таким же нищим, как и все вокруг него. Я вышел из его жилища столько же возмущенный, сколько растроганный, оплакивая в сердце своем судьбу этого чудного края, который природа осыпала дарами своими, ставшими добычей этих ненасытных варваров».
Так в сердце девятнадцатилетнего юноши накоплялись мало-помалу впечатления и мысли, через двадцать лет взволновавшие весь цивилизованный мир. В течение этого же путешествия, летом 1731 года, Жан-Жак, будучи в Париже, написал в стихах сатиру на капитана Годара, с которым он имел сношения, когда мечтал о военной службе. Эта полудетская шутка была первым литературным опытом Руссо. Осенью того же 1731 года Жан-Жак снова оказался под радушной кровлей своей обожаемой и нежной покровительницы, в савойском местечке Шамбери, впоследствии прославленном этим продолжительным пребыванием великого мыслителя и ставшим местом, куда стекаются многочисленные поклонники великого писателя, стараясь увидеть эти виды и пейзажи, эти тропинки, которыми любовался и вдохновлялся и по которым бродил еще безвестный тогда юноша, носивший, однако, в своем сердце судьбы человечества.
Почти восьмилетнее пребывание Руссо в Шамбери очень скудно внешними событиями, так резко отличаясь в этом отношении от предыдущего и последующего периодов его жизни. Изучение музыки и ее преподавание было долгое время главным занятием Руссо и служило ему средством к жизни. Одно время он состоял чиновником в статистическом бюро финансового ведомства Сардинии. Тогда же он получил наследство, оставшееся после матери и переданное им госпоже Варанс. Несколько раз Жан-Жак предпринимал маленькие путешествия в Женеву, где жила его тетка Бернар, потерявшая в это время и мужа, и сына; в Нион, где продолжал жить его отец; в Лион, куда его влекли некоторые завязанные им интеллигентные знакомства… Любовь его нежной подруги; природа, столь великолепная в этом чудесном уголке Западных Альп; музыка, всегда с детства составлявшая его любимое занятие; систематическое самообучение, которым молодой человек старался пополнить свое неоконченное образование; первые робкие литературные опыты в стихах и прозе, – так разнообразна и богата была внутренняя жизнь Руссо в это время, когда окончательно вырабатывались и складывались тип и направление мысли будущего властелина сердец и дум многих поколений.
Латинский язык, математика, физика, химия, астрономия, история, ботаника, но особенно литература и философия были изучаемы гениальным юношей в эти тихие годы безмятежно счастливой жизни с его любимой Луизой в Шамбери и в поэтических Шарметтах, соседней деревушке. Вот подробное описание его дня в Шарметтах, с нежной памятью занесенное им на страницы «Confessions».
«Обыкновенно я вставал очень рано, до восхода солнца, и отправлялся на свою утреннюю прогулку. Большей частью я выбирал для этого тропинку, проложенную повыше нашего виноградника по живописной местности и выводившую меня к Шамбери. Там, во время этой уединенной прогулки, я творил свою утреннюю молитву. Никаких заученных слов я не произносил при этом. Молитва моя заключалась в восторженном поклонении сердцем моим Тому, Кто сотворил эту чудную природу, что окружала меня. Я не люблю молиться в комнате: мне кажется, что стены и все эти мелочи окрест меня становятся между Богом и мною. Я люблю познавать Его в Его творениях и сердцем своим возноситься к Нему. Мои молитвы были чисты. Для себя и для той, которую никогда не отделял от себя, я просил жизни, невинной и спокойной, без пороков, болезней, тяжелых лишений; я просил смерти праведных и их участи в будущей жизни. Но более, нежели в прошении, эта молитва заключалась в поклонении и сердечном умилении. Я знал, что заслуживать милость Того, Кто распределяет блага этой жизни, надо не столько просьбами, к Нему обращенными, сколько доброй жизнью. Надо не столько просить, сколько заслужить… С прогулки я возвращался другой дорогой, делая значительный обход и с любовью взирая на мирные картины сельской жизни, природы, труда, – картины, которые одни никогда не надоедают. Издали уже я всматривался в наше жилище, стараясь разглядеть, начался ли день у моего друга? Если я замечал, что ставни ее комнаты уже отперты, я, радостный, спешил к ней. Если же они были затворены, я ждал ее пробуждения в саду, занимаясь садоводством, мысленно повторяя выученное накануне. Наконец отворялись ставни, и я спешил к постели моей подруги, чтобы обнять ее, часто еще полупробужденную, полудремлющую. И это утреннее свидание, чистое и нежное, было очаровательнее самой жгучей страсти.
