Таким образом, на первых порах Лессинг решил остаться в Берлине и снова обратился к драматической деятельности. В прусской столице немецкая драма не пользовалась почетом. Король Фридрих II ничего не хотел знать о немецком театре, покровительствуя исключительно итальянской опере и французской драме. Существовавшая тогда в Берлине труппа Шёнеманна не пользовалась даже посредственным успехом. При таких обстоятельствах неудивительно, что Лессинг занялся переводами французских трагедий и даже сочинением либретто для комических опер. В то же время им, однако, были написаны комедии «Вольнодумец» и «Евреи», из которых первая возникла под влиянием переписки с отцом и знакомства с Милиусом, вторая же, имеющая более серьезное значение, составляет плод его знакомства с еврейским реформатором Мендельсоном. Значительную часть времени Лессингу приходилось затрачивать на тяжелую журнальную и переводную работу: среди прочего, по заказу Рюдигера, он переводил «Римскую историю» Роллена, изучал испанский и итальянский языки и вместе с Рюдигером редактировал газету, посвященную истории и современному состоянию театрального искусства. Широко задуманная Лессингом трагедия «Гении», к сожалению, осталась неоконченной. Каковы были материальные обстоятельства Лессинга в это время, видно из его собственного заявления, что он «сытно обедал на полтора гроша». Пребывание в Берлине принесло Лессингу между прочим и ту пользу, что в этом городе, где все сколько-нибудь «порядочные» люди говорили по-французски, он научился французской разговорной речи, которую постиг настолько, что начал писать французскую комедию. Вместе с тем он превосходно понял мишурную сторону тогдашней образованности и постиг, какого рода французы наводняли Берлин.
В Берлине Лессинг завязал много знакомств; так, он познакомился и с профессором философии и естественного права Кёнигом, которого за вольнодумство выгнали из Берна. Знакомство с Кёнигом впервые приблизило Лессинга к тому обществу, в котором вращался Вольтер, тогда еще кумир Фридриха II.
Любопытны некоторые отзывы Лессинга о французах, окружавших короля Фридриха, и о самом короле. Так, об известном материалисте де ла Метри Лессинг выражается весьма резко и в письме к отцу пишет о нем: «Он – лейб-медик короля. Его сочинение „L'homme-machine“[2] наделало много шуму. По сравнению с ним Эдельманн – святой. Я читал его сочинение „Анти-Сенека, или Высшее благо“, выдержавшее не менее 12 изданий. Можете судить о мерзости этого сочинения уже из того, что сам король бросил в печку 10 экземпляров этой книги». Зная характер Лессинга, никак нельзя думать, чтобы этим письмом он желал угодить отцу: Лессинг искренне ненавидел тогдашний французский материализм, с которым, впрочем, был знаком довольно поверхностно, преимущественно по тем карикатурным формам, которые он принимал в берлинских салонах.
По смерти Рюдигера его зять Фосс продолжал издания тестя и пригласил (в 1751 году) Лессинга в качестве редактора «научного отдела» затеянной им газеты. Лессинг попал совершенно в свою сферу, особенно после того, как Фосс согласился издавать ежемесячные приложения, в которых Лессинг имел более простора для своих критических очерков. Таким образом возник ряд весьма любопытных журнальных работ под общим заглавием, в духе того времени, «Новости из области остроумия». Кроме остроумия, 22-летний Лессинг обнаружил здесь всю силу своего критического таланта. Даже отец был на этот раз доволен сыном и нашел, что в его статьях есть много дельного. Казалось, что Лессинг успеет упрочить свои литературные позиции, как вдруг неожиданное столкновение с Вольтером сильно повредило его репутации.
Обстоятельства этого скандального эпизода вполне ясны. Личный секретарь Вольтера, Ришье, находившийся в приятельских отношениях с Лессингом, дал ему просмотреть экземпляр не выпущенной еще в свет книги «Siècle de Louis XIV», которая с нетерпением ожидалась в публике. Ришье одолжил книгу Лессингу с условием никому ее не показывать. Случайно к Лессингу зашел его приятель, в свою очередь выпросивший книгу. Лессинг имел слабость исполнить эту просьбу, а приятель из хвастовства показал книгу в доме графа Шуленбурга. Здесь ее увидела одна близкая приятельница Вольтера, которая еще не получила экземпляра, что и неудивительно, так как первые экземпляры были напечатаны для короля. Тщеславие этой дамы было чувствительно задето, и, увидев Вольтера, она осыпала его упреками. Вольтер, отличавшийся крайней мелочностью во всем, что касалось его личности, был вне себя от гнева. Он немедленно позвал своего секретаря и потребовал взять книгу у Лессинга. По несчастью, Лессинг, успевший уже получить экземпляр от приятеля, уехал в Виттенберг, захватив с собою книгу, так как не дочитал ее сам. Узнав это, Вольтер тотчас вообразил, что Лессинг желает издать перевод или даже контрафакцию его книги. Гнев философа не имел границ. Он продиктовал Ришье, от имени этого последнего, крайне оскорбительное письмо к Лессингу, в котором обвинял молодого писателя в обмане и воровстве, весьма тонко обещая при этом вознаградить его в случае немедленного возврата книги. Лессинг ответил Ришье весьма остроумным письмом, в котором сами комплименты звучат иронией. Здесь между прочим сказано: «Вы воображаете, что я начал переводить книгу?.. Чтобы хорошо перевести Вольтера, надо быть самим дьяволом, а я, право, не добиваюсь этой роли. Я взял с собою книгу просто потому, что не дочитал четырех листов. Поставьте себя в мое положение, а потом осуждайте. Вольтер не какой-нибудь писака, сочинения которого можно достать везде, потому что они везде надоели… Скажите Вольтеру, что мы с Вами друзья и что Вы только из-за дружбы совершили этот проступок, если это можно назвать проступком. Кажется, этого достаточно, чтобы получить прощение философа?»
Письмо не было получено Вольтером, хотя, собственно, предназначалось для него; злополучному Ришье философ отказал от места, а сам написал Лессингу послание, в котором мелочное тщеславие и самолюбие Вольтера блещет в каждом слове. Даже адрес был составлен с ехидством, а именно так, чтобы в случае, если письмо не попадет к Лессингу, оно могло бы попасть в руки его отца. Вольтер писал: «Милостивый государь, Вас уже просили возвратить украденный у меня и попавший в Ваши руки экземпляр. Я знаю, что Вы не сделали бы из него дурного употребления и что Вы лучше кого-либо другого могли бы перевести эту книгу. Но мое сочинение с тех пор значительно переделано: к нему прибавлено более 40 листков, а потому было бы весьма жаль, если бы его перевели в первоначальном виде; еще печальнее было бы, если бы его перепечатали на французском языке. Вы этим сделали бы несчастным честного Франшвиля, издателя моей книги». В конце письма Вольтер заявляет, что если Лессинг возвратит ему экземпляр, он охотно пришлет ему книгу в исправленном виде для перевода на немецкий и даже на итальянский языки, за что выдаст приличное вознаграждение. «Я готов простить преступника, – пишет он о своем секретаре, – если только Вы возвратите книгу. Пришлите ее и рассчитывайте на мою благодарность. Весь Ваш, Вольтер, камергер короля».
Лессинг написал ответ, на этот раз не по-французски, а по-латыни: к сожалению, этот ответ не сохранился в бумагах Вольтера. Получив книгу обратно, Вольтер, конечно, не подумал ни о немецком, ни об итальянском переводе и довольствовался тем, что при всяком удобном случае выражался о Лессинге как о человеке весьма низкого нравственного уровня. Вся эта история, благодаря громкому имени Вольтера, наделала много шуму. Впоследствии один из врагов Лессинга, Клоц, уверял, что Вольтер называл Лессинга не иначе, как в вольной французской переделке – Lessinge, или Le singe, что значит «обезьяна», – в виде намека на то, что Лессинг хотел «передразнивать» его произведения. Быть может, впрочем, это остроумие составляет литературную собственность самого Клоца. Следует заметить, что неприязнь Лессинга к Вольтеру возникла еще до описанного эпизода. Лессинг, благодаря своим связям с Ришье и другими французами, отлично знал подробности весьма скандального процесса, затеянного Вольтером с одним берлинским евреем по делу, относящемуся к области биржевой спекуляции. Подробности этого процесса относятся, однако, к биографии самого Вольтера; но для Лессинга знание их было первым уроком, после которого весь ореол, окружавший в его глазах французского философа, сразу потускнел до такой степени, что Лессинг стал писать на Вольтера весьма недвусмысленные эпиграммы. В одной из них он задается вопросом, почему великий поэт стал богатым скрягой, и дает ответ: «Да это потому, что по предвечному решению судьбы всякому поэту предназначено умереть с голоду».
