8 января 1798 года умерла мать Беранже. Для ведения домашних дел нового хозяйства, на углу улиц Фобург-Пуассоньер и Бержер, была приглашена из Самуа теща Беранже-отца, Шампи. Она была теперь вдова и притом без всяких средств к существованию, так как небольшие сбережения покойного мужа рухнули вместе с падением ассигнаций: водворению нового порядка во Франции предшествовали финансовые катастрофы…
Поселившись у зятя, вдова Шампи предостерегала его от увлечений. Ей казалось, и довольно основательно, что его обманывают в денежных делах, но еще более ее беспокоили его политические знакомства. Не довольствуясь финансовыми операциями, Беранже-отец продолжал лелеять мысль, что рано или поздно республика уступит место монархии. Он постоянно с живейшим вниманием следил за деятельностью сторонников прежнего режима и не замедлил принять участие в заговоре роялистов Бротье и Вильгернуа. Он играл роль банкира заговорщиков, переводил деньги по их поручениям, но, надо сказать, постоянная близость с представителями старинных дворянских фамилий восхищала его гораздо больше, чем главная цель их сообщества. Сына он тоже познакомил с этими господами, потому что юному стороннику республики часто приходилось относить деньги этим «преданным» слугам монархии.
В Париже главными руководителями заговора, по крайней мере на словах, были Бурмон и Клермон-Галлеранд. Узнав их поближе, Беранже убедился, что личные дела интересовали их сильнее реставрации Бурбонов. Располагая крупными суммами, они играли на бирже, получали хорошие барыши и потому благоволили к отцу поэта. Он служил для них посредником в финансовых операциях, и, чтобы усилить его усердие, эти важные господа нередко подавали ему платье, когда заставали его за туалетом. Из окна квартиры Клермон-Галлеранда на улице Шантерен в 1797 или 1798 году Беранже в первый раз увидел генерала Бонапарта. Это было после славной итальянской войны. Еще в Перонне с именем Бонапарта для Беранже соединялось представление о спасителе отечества от нашествия врагов. В Париже при виде героя он почувствовал своего рода эпический восторг.
13 февраля 1798 года Беранже-отец был арестован. Его обвиняли в посредничестве между лондонскими заговорщиками и парижскими их соучастниками, но за недостатком улик оправдали. Пока он сидел в тюрьме, денежные дела велись его сыном, и притом так искусно, что все предсказывали молодому финансисту самую блестящую будущность. Его нисколько не прельщала эта перспектива. Наоборот, он тяготился своим положением участника в некрасивом деле, и тем сильнее, что тут замешаны были враги республики. Судьба скоро вывела его на другую дорогу, но при самых трагических обстоятельствах. Через год после ареста Беранже-отца дела его конторы пошли все хуже и хуже и наконец заключились крахом. Таким образом, будущий поэт освобождался от тяготившего его дела, но первое время после крушения конторы он чувствовал себя едва ли не хуже, чем раньше. Кредиторы преследовали его отца, но и к сыну они обращались с упреками, потому что и он принимал участие в операциях банка. Нравственное положение его было ужасным. Он мог оправдаться лишь тем, что исполнял долг сына, как мог способствовал правильности дела и, наконец, не пользовался доходами предприятия. Его привычки были очень скромны, в блестящую пору процветания банка он даже не жил у своего отца. Он занимал мансарду на углу улицы Бонди и Сен-Мартенского бульвара, почти в поднебесье, без отопления, причем дождь и снег нередко сыпались на его ложе. Тем не менее он не находил покоя от сознания несчастия, вызванного крушением банка. Он избегал не только кредиторов своего отца, но и всех людей вообще и в самом мрачном настроении по целым часам бродил в уединенных окрестностях Парижа. Чтобы забыться, он хотел даже принять участие в Египетской экспедиции, но его отговорил от этого намерения Парсеваль-Гранмезон, только что вернувшийся из страны фараонов. Некоторые финансисты предлагали ему в это время значительные суммы для нового банковского предприятия. Они знали о его честности и умении вести дела, но слово «биржа» или «банк» повергало его теперь почти в ужас, и он решительно отказался. Его привлекали теперь совсем другие цели: он начинал чувствовать, что поэзия – его настоящее призвание. В Перонне он писал случайно, без определенного плана, в Париже его произведения становятся выразителями его республиканских чувств и мыслей. Он не мог, конечно, не покоряться при этом общей направленности своего времени, а эта направленность была сатирической и дидактической. Если поэты «рождены для звуков сладких и молитв», то никогда они не были так далеки от своего настоящего назначения, как в эту эпоху. Злоба дня царила в литературе. Романы, повести, стихи, комедии, драмы и водевили, – все, что имело какое-нибудь право на звание литературного произведения, отражало в себе течения общественной жизни до самых незначительных ее изменений. Особенно характерен в эту эпоху театр. Почти все драмы и комедии этого времени безвозвратно канули в Лету, и если бы теперь их поставили на сцене, они вызвали бы скуку или гомерический хохот – такова их ходульность. Но в момент их появления эти пьесы принимались иначе. В то время театр был своего рода трибуной: все политические мнения, события дня, дебаты в Национальном или Законодательном собраниях, а то просто в клубах и других общественных местах, сейчас же становились сюжетом драмы, комедии или трагедии. Вместе с сюжетами прямо из жизни в театр переносилась также борьба партий, и в зрительных залах нередко происходили кровопролитные драки между сторонниками и противниками пьес слишком яркого гражданского характера. Это общее направление театра в эпоху революции прекрасно определяется стихами Раде, автора «Благородного рабочего». Во времена монархии, по его мнению, на сцене выводили в обольстительных образах гордых королей, вероломных куртизанов, обманутых отцов и потворствующих слуг. Совсем в другом роде театр республики. Он обличает тиранов, каковы они на самом деле, он воспевает подвиги гордых защитников отчизны и становится школой нравов… Поэты Шенье, Лормиан, Депаз и множество других шли тою же дорогой. Беранже разделял их стремления, хотя плоды его музы оставались в рукописях. В александрийских стихах он метал молнии против Барраса и его сподвижников, мечтавших о Бурбонах роялистов, и в том числе друзей своего отца, он клеймил их эпиграммами. Ни одно из этих произведений не сохранилось; весьма вероятно, что они были слабы во многих отношениях, но влияние их на последующую деятельность поэта несомненно.
Судьба благоприятствовала знакомству Беранже с духом эпохи, насколько этот дух отражался в литературе. После крушения банка на небольшие остатки от прежнего благополучия его отец купил кабинет для чтения на улице Сен-Никэз близ Тюильри. Число посетителей кабинета было довольно значительным, и среди них – несколько литераторов. Беранже, на котором лежала обязанность библиотекаря, легко познакомился с этими последними, а через них и с другими. Он начал изредка посещать различные литературные собрания, между прочим литературные салоны в отеле Телюссон, где не без зависти и волнения смотрел на кратковременных, как оказалось впоследствии, знаменитостей вроде Эйзеба Сальерта и Аллисона де Шазе.
Директория, заправлявшая в это время судьбами Франции, окончательно теряла свою популярность. Ее промахи, неумение обеспечить стране покой и безопасность были ясны для всех и в том числе для Беранже. Обстоятельства складывались таким образом, что сосредоточение власти в одних сильных руках не только никого не пугало опасностью деспотизма, но становилось желательным. Генерал Бонапарт очень верно угадал настроение минуты. В 1799 году он неожиданно прибыл из Египта и при помощи Сейса, Талейрана, Фуше и других учредил консульство. Беранже был в кабинете для чтения, когда пришла весть о приезде Бонапарта. Он, вместе с тридцатью другими читателями, вскочил при этом известии с радостным криком… В этом чувстве сходились все французы, лишь немногие Бруты предсказывали тогда падение республики, но голоса этих людей, что называется, вопияли в пустыне. «Все казались однолетками со мною,» – говорит об этом времени Беранже. Поэту минуло тогда восемнадцать лет, и вся Франция была в этом восторженном возрасте: Боден, искренний патриот и республиканец, даже умер от радости, узнав о прибытии корсиканца…
