Имя Шевченко вдруг приобрело громадную известность и сразу заняло первое место в ряду украинских поэтов. Такой крупный представитель малорусской интеллигенции того времени, как Основьяненко (Квитка), в письме к автору выражает свой восторг такими словами: “А книжку как раскрыл – смотрю – “Кобзарь”, хотя и сильно уже зачитанный! Пустяки! Я прижал его к сердцу, потому что люблю вас, и ваши думки крепко ложатся мне на душу. А что Катерина, так, так – что за Катерина! Хорошо, батечку, хорошо! Больше ничего не могу сказать… Нет, а ваши думки! Прочитаешь и по складам и по верхам, то опять снова; а сердце так и йока!”
Естественно, что горячий и единодушный восторг земляков был принят Шевченко ближе к сердцу, чем неодобрение присяжных критиков, и не потому только, что там – восторг, а здесь – неодобрение. Дальнейшее показало, на чьей стороне была правда. Шевченко не пришел в уныние от нападок критиков; он ответил им, как мы видели, в насмешливом тоне, а чтобы доказать, что он владеет также и общелитературным языком, задумал писать повести на этом последнем.
Шевченко не только мыслями был с Украиной и на Украине; он не забывал, что связан с нею и самыми непосредственными, кровными узами, что у него есть братья и сестры, которые продолжают тянуть лямку крепостных. Выбившись на дорогу, он вспоминает о них и на просьбу брата Никиты дать ему взаймы денег отвечает истинно братским письмом. Посылая деньги, он пишет: “Да знай, что мне грех давать взаймы братьям деньги; если есть у меня, то дам и так, а если нет, то простите… Присматривай за сестрой Марусей. Помогай бедной Ярыне… Кланяйся сестре Катерине. Поцелуй старого деда Ивана…” Обо всех родных болела душа поэта, а что это были не пустые любезности, обычные в переписке между родственниками, покажет дальнейшее. И еще он просил брата, чтобы тот писал ему обязательно на чистом малорусском языке.
В занятиях поэзией, живописью, в развлечениях (причем, несмотря даже на брюлловские “оргии”, мысль об Украине овладевала поэтом и художником все больше и больше) прошло около пяти лет. В 1843 году Шевченко получил звание свободного художника и мог оставить школьную скамью. Ему было тогда под тридцать. В полном расцвете сил и окрыленный наилучшими надеждами на будущее, в чем поддерживал его громадный успех первых начинаний, рвется он на родину. “А я, – пишет он о себе около этого времени, – чорт знает что, не то занят делом, не то гуляю, таскаюсь по этому чортовому болоту да вспоминаю нашу Украину. Ох! Если бы то мне возможно было приехать до соловья! Хорошо бы было, да не знаю… вырвусь ли”.
Желание поэта осуществилось скоро. В том же 1843 году мы видим его уже в Малороссии, на балу в знаменитой Мойсевке, куда съезжались помещики из Полтавской, Черниговской и Киевской губерний; собиралось их здесь в торжественных случаях человек до двухсот, и гостили они по нескольку дней подряд. Балы, устраиваемые ветхой старухой, владетельницей Мойсевки, говорит А. Чужбинский, были своего рода Версалем для Малороссии: “Туда везлись напоказ самые модные платья, новейшие фигуры мазурки, знаменитейшие каламбуры, и там же бывал иногда первый выезд девицы… Огромная в два света зала едва могла помещать общество, хотя немалая часть гостей занимала другие комнаты и много мужчин играло в карты по своим квартирам. Старинная мебель, цветы, прошловековые зеркала и занавесы – все это при освещении и новейших костюмах, под звуки музыки, представляло необыкновенно интересный вид…” “Дамы и девицы, одна перед другой, щеголяли любезностью, красотою, изысканностью и роскошью туалета…” Мужчины любезничали с дамами, плясали, играли в карты и пьянствовали. Но самый удивительный экземпляр в этом зверинце представляла сама хозяйка, 80-летняя старуха, в это время уже почти ослепшая. “Страстная охотница до карт, она уже не могла играть сама и только просиживала далеко за полночь возле игравших, услаждая слух свой приятными игорными возгласами и утешаясь каким-нибудь казусом”. Большей части гостей своих она не знала, даже никогда и не слыхала о них. Что они Гекубе и что Гекуба им! Старухе пора было умирать, да видно карты не пускали на тот свет, – и гости, всегда готовые отозваться на приглашение, приезжали, размещались в апартаментах и, навеселившись вдоволь, как бы сделавши свое дело, разъезжались по домам. Странная, на наш взгляд, хозяйка, и странные гости, и еще более странный и непонятный весь строй их жизни!
Мы не тревожили бы “многострадальных теней” этих картежников, плясунов и пьяниц, если бы судьба не забрасывала в их среду и людей совершенно другого склада. Так, на этом же балу в Мойсевке мы встречаем вместе с Шевченко писательницу З., самого рассказчика Чужбинского, Гребенку. В настоящем случае нас интересует Шевченко. Как отнеслось к нему это общество, и что он сам чувствовал?
Его встретили с распростертыми объятиями, как давно желанного гостя: “Весть о приезде Шевченко мигом разлилась по всему дому… Все гости толпились у входа, и даже чопорные барыни, которые иначе не говорили как по-французски, и те с любопытством ожидали появления поэта”. Его знали уже по “Кобзарю”; внешность его производила также благоприятное впечатление: “Он был среднего роста, плотный; на первый взгляд лицо его казалось обыкновенным, но глаза светились таким умным и выразительным светом, что невольно (Чужбинский не знал, что это Шевченко. – Авт.) я обратил на него внимание…” “Целый день он был предметом всеобщего внимания, за исключением двух, трех личностей, которые не признавали не только украинской, но и русской поэзии”.
Вчерашний крепостной, которому прежде любой и любая (за ничтожнейшими исключениями) из толпившихся вокруг него гостей с легким сердцем дали бы “зуботычину”, явился теперь перед ними в образе поэта, так неожиданно и так сильно заговорившего на похороненном уже было языке; эта толпа бонвиванов, как бы назло собственной жизни, чувствовала что-то родное в поэзии бывшего крепостного. Шевченко представлял любопытную диковинку, на которую каждому хотелось взглянуть. Здесь повторилось то же, что было и в Петербурге, только, естественно, удивление и восторг принимали более откровенные и более резкие формы. Но любопытство насыщается, бонвиваны принимаются за свои дела; они развлеклись, натешились; а поэт? Какое дело нам до поэта, скажут более откровенные из них… Чужбинский говорит, что Шевченко “видимо был тронут блистательным приемом”, что он скоро сделался “как свой со всеми и был точно дома”. Едва ли этому, однако, можно поверить. Очень возможно, что Шевченко “не надеялся встретить такого радушия от помещиков”, что он “был в духе”, что ему по сердцу пришлись родной говор, родные песни, которые он услышал здесь; но он слишком много пережил и слишком хорошо знал помещичий быт, чтобы принять тотчас же “блистательный прием” за чистую монету и чувствовать себя в кругу обрисованного нами общества “как дома”. Наконец, сам же автор “Воспоминаний” рассказывает, с каким кружком из этого многочисленного общества Шевченко сошелся поближе, и на какой почве произошло это сближение. Упомянутый кружок был в своем роде знамением времени, знамением разложения помещичьего крепостного быта, а для Шевченко лично – продолжением петербургских пьяных оргий. Восторгов и удивления, раз они не имеют никакой реальной связи с самой жизнью восторгающихся и удивляющихся, надолго не хватит. Многочисленное украинское помещичье общество, в конце концов, не могло предложить своему народному поэту ничего лучшего, чем карты или пьянство. Он выбрал последнее, изведанное уже. Сам Шевченко, скажут, тяготел к такого рода удовольствиям. Это неправда или, вернее, та полуправда, что хуже неправды. По крайней мере, в описываемую пору Шевченко предавался излишествам только в обществе людей, с которыми ему, собственно, нечего было делать, которые смотрели на него как на диковинку и забавлялись им ради мимолетного развлечения.
Но возвратимся к кружку, который увлек за собой Шевченко в Мойсевке. Мы уже сказали, что он представлял весьма характерное явление. Познакомимся же с ним поближе по описанию Чужбинского. Кружок этот, говорит он, назывался “обществом мочемордия”; “мочить морду” означало пьянствовать, а “мочемордой” признавался всякий удалой питух;[14] неупотребление спиртных напитков называлось “сухомордием” или “сухорылием”. Члены, смотря по заслугам, носили титулы “мочемордия”, “высокомочемордия”, “пьянейшества” и “высокопьянейшества”. За усердие раздавались награды: сивалдай в петлицу, бокал на шею и большой штоф через плечо. В известные дни или просто при съездах они совершали празднества в честь Бахуса; собрание созывалось следующими возгласами: бас гудел: “Ром! Пунш!”; тенора подхватывали: “Полпиво![15] Полпиво! Глинтвейн! Глинтвейн!”; а дисканты выкрикивали: “Бела, красна, сладка водка!” Затем великий магистр произносил приличную речь, и “мочеморды” предавались своим возлияниям.
